Работы мне хватало. Я завидовал моим однокашникам, у которых, до прибытия пополнения, не было еще никаких служебных обязанностей. Но видел, что и они немножко завидуют мне: я-то уже при деле и даже, в какой-то степени, был для них лицом начальствующим - во всяком случае мог отдать им любое приказание от имени командира батальона. Но пока что таких приказаний не поступало. Впрочем, наш командир полка Ефремов не очень-то позволял безработным командирам бездельничать: довольно часто мы ходили на командирские занятия в соседнее село, где находился штаб полка. Эти занятия проводили, поочередно, полковые штабисты, а нередко и сам Ефремов. С ним мы выходили в поле и с воображаемыми подразделениями, обозначенными лишь их командным составом, отрабатывали действия на местности, благо она в недавнем прошлом была подлинным полем боя. Темами наших занятий были развертывание к бою с марша, прорыв укрепленной обороны противника, отражение контратак, обход, охват, преследование. Вся командирская учеба была пронизана духом грядущего нашего наступления.

Летом прошлого, сорок второго года в таком далеком теперь от нас Барнаульском училище на занятиях по тактике у нас главенствовала тема Стрелковый взвод в наступлении. Но о том, что нам придется участвовать в большом наступлении, думалось как-то мало. Душевный настрой был иным: вести с фронтов шли нерадостные - нашими войсками оставлен Севастополь, немцы снова взяли Ростов, шли тяжелейшие бои на подступах к Сталинграду, враг наступал на Северном Кавказе... Ни шагу назад, стоять насмерть! - было лозунгом тех дней, и только об этом мы помышляли, готовые к тому, что в любой день наша учеба может быть прервана и эшелон помчит нас на запад, где и мы встанем насмерть.

Но сейчас, после сталинградской победы, настроение у всех изменилось. Наше большое наступление представлялось теперь делом вполне реальным, может быть очень близким. Вот почему занятиями по тактике боя в наступлении мы занимались охотно, можно сказать - с удовольствием, тем более что Ефремов проводил их интересно: он-то повоевал изрядно, с первого дня войны, накопил опыт, приводил множество живых примеров, так что можно было сразу представить настоящий бой. Вспоминая фронтовые случаи, Ефремов говорил увлеченно, взволнованно, и это помогало нам, даже без тех, кем нам предназначено командовать, вживаться в командирский образ, а это, наверное, полезно для любого дела - вживаться в образ того, кем готовишься стать.

Занятия занятиями, дела делами, а времени свободного, пока нам еще не кем было командовать, хватало. На досуге я вместе с Рыкуном продолжал практиковаться в немецком языке. Со студенческих времен у нас сохранились кое-какие познания, хотя и нельзя было похвастаться тем, что владеем языком хоть сколько-нибудь сносно, - знали мы его на том же, примерно, уровне, на котором знает большинство людей, изучающих иностранный язык шесть лет в школе и четыре-пять в вузе: то ли потому, что это у нас в крови трудная усвояемость чужого языка, то ли потому, что обучение иностранным языкам у нас зачастую ведется формально и неинтересно. Но сейчас-то у нас с Рыкуном был весомый стимул штудировать немецкий - влекла возможность самим, сразу на поле боя, допрашивать пленных, разбираться в захваченных документах и картах.

Врозь мы заучивали слова по словарю, вместе практиковались в разговоре, поочередно меняясь ролями пленного и ведущего допрос. Хотелось иметь побольше практики в переводе текстов. Но, увы, текстов-то у нас и не было. Моя хозяйка, видя мое усердие в занятиях немецким и понимая, из моих объяснений, чем оно продиктовано, жалела, что не сберегла оставшуюся от ее незваных постояльцев печатную продукцию.

- Да валялось же всего, - вспоминала она, - и газеты, и журналы, и книжки какие-то. Только я все пожгла, чтоб и духу того вражьего в доме не оставалось.

За неимением текстов мы с Рыкуном пробавлялись тем, что с великой тщательностью старались перевести пояснительные надписи, которые попадались нам то на ящике из-под консервов или боеприпасов, то на какой-нибудь порожней жестянке - везде в Березовке валялось еще довольно много такого добра, оставшегося от оккупантов. Восторгу моему не было границ, когда я случайно в щели за печкой в помещении березовской начальной школы, где при немцах помещалась комендатура, а теперь расположилась наша батальонная канцелярия, обнаружил затрепанную, без корочек, книжонку - наставление к немецкому легкому пулемету МГ-39. Вот на ней-то можно было потренироваться в переводе и заодно изучить, хотя бы теоретически, по описанию и чертежам, оружие врага - тоже, может быть, пригодится.

Но всех найденных пособий нам было мало. К поиску новых я подключил и свою хозяйку, попросив приносить мне все, на чем есть надписи по-немецки.

Однажды, когда я был дома, Ефросинья Ивановна подвела ко мне от смущения порозовевшую и прятавшую взгляд девушку лет восемнадцати, что-то сжимавшую в кулаке.

- Это Варя, племянница моя, - отрекомендовала неожиданную посетительницу моя хозяйка. - Да покажи, Варя, покажи! - тронула она племянницу за плотно сжатые пальцы. Девушка разжала руку, и я увидел на ладони небольшую круглую баночку, вроде тех, в которых продают гуталин.

- От немцев осталась! - объяснила Ефросинья Ивановна. - Барина подружка у себя в доме где-то нашла. Решили, что крем для лица, уж больно хорошо пахнет. Дело молодое, хочется красоту навести, - Ефросинья Ивановна улыбнулась, перед вашим братом военным. Хотели уж намазаться, да засомневались: почему нога нарисована. Что тут написано-то?

Я взял баночку. На крышке действительно была изображена розовая обнаженная ступня. А надпись под рисунком гласила, что в баночке содержится самый лучший, патентованный крем от пота ног.

- Горюшко мое! - воскликнула Ефросинья Ивановна, выслушав меня. - Злыдни ноги свои поганые мазали, а вы, девки, хотите тем кремом лицо себе паскудить!

Смущенная Варя порхнула ресницами, пролепетала:

- Спасибо вам, товарищ лейтенант! А то б мы... - и убежала.

Так мои труды по совершенствованию в немецком языке впервые оказались практически полезными. Что, конечно, явилось стимулом к дальнейшему совершенствованию.

Все мои товарищи с полным одобрением относились к нашим с Рыкуном занятиям немецким языком. Одобрял их и Собченко, говорил горделиво:

- В штабе полка переводчика и то нету, а у меня в батальоне - целых два! и высказывал опасение: - Еще отберут вас! Ну, обоих не отдам, если так одного оставлю.

Но Бабкин был иного мнения о наших занятиях.

- Я, конечно, понимаю, переводчики нужны, - говорил он. - Но охота вам этот фашистский язык изучать! На нем Гитлер свои приказы пишет, а Геббельс брешет.

- Но еще раньше на нем писал Карл Маркс! - пытались объяснить мы. - И Владимир Ильич Ленин прекрасно знал немецкий язык. На этом языке писали великие классики - Гете, Шиллер, Гейне, и мы их чтим, а фашисты жгут их книги! Наконец, это язык немецкого пролетариата!

- Так то когда? - не сдавался Бабкин. - Где он теперь, этот пролетариат?

- Ну и что! - настаивали мы. - Не все немцы фашисты.

- А бес их разберет! Форма-то у всех одна... Впрочем, практикуйтесь, если не противно. Начнем воевать, может, и пригодится.

В отличие от замполита, ординарец комбата Абросимов к нашим занятиям относился с великой подозрительностью. Косился, когда видел в моих руках какое-либо из наших пособий, допытывался:

- А кто разрешил вам немецкое читать? А где вам словарь выдали?

Наши шутливые разъяснения, что немецким занимаемся по приказу самого комбата, а словари купили за свои кровные, на Абросимова, как мы видели, должного впечатления не производили.

Как-то вечером, покончив с делами, я хотел было заняться немецким и полез за словарем в свой вещевой мешок, который висел в сенцах, где стояло мое ложе. Но в мешке, к моему удивлению, словаря не оказалось. Может быть, я положил его куда-то в другое место? Спросил хозяйку, ее дочек, не видели ли - нет, не видали.