Человек медленно поднялся. Он был бледен и шатался. Он подождал мгновенье, как бы для того, чтобы собрать все свое хладнокровие, с ужасающим спокойствием вынул из кармана револьвер и направил его на Добрека.

Добрек не тронулся с места. Он смотрел на это с улыбкой и без малейшего волнения, как если бы перед ним был детский пистолет.

Это положение продолжалось пятнадцать — двадцать секунд. Потом с той же медлительностью и самообладанием, которое было тем поразительнее, что последовало за таким крайним возбуждением, человек спрятал оружие и из другого кармана вынул бумажник.

Добрек приблизился к нему. Бумажник раскрылся, и показалась пачка банковых билетов.

Добрек быстро схватил ее и стал считать.

Там было тридцать тысячных билетов.

Человек наблюдал. Он не проявил ни возмущения, ни протеста. Как видно, он понимал бессмысленность разговоров. Добрек был один из тех людей, которые непоколебимы. Зачем терять время и умолять или мстить напрасными оскорблениями и угрозами? Разве можно победить этого неуязвимого врага? Даже смерть Добрека не избавит от Добрека.

Он взял свою шляпу и вышел.

В одиннадцать часов утра Виктория, вернувшись с рынка, принесла Люпену письмо от его товарищей.

Он прочел:

«Человек, который был в эту ночь у Добрека, — депутат Ланжери, председатель левых независимых. Бедняк с многочисленной семьей».

— Ну, — сказал себе Люпен, — Добрек, как видно, имеет большое влияние, но средства, которые он пускает в ход, несколько жестоки!

События придали новую силу предположениям Люпена. Три дня спустя к Добреку пришел еще один человек и передал ему значительную сумму. Назавтра пришли опять и оставили ему жемчужное ожерелье.

Первый назывался Дешамон, сенатор и бывший министр. Второй был маркиз Альбюфекс, бонапартистский депутат, бывший руководитель политического бюро принца Наполеона.

Между ними и Добреком происходили приблизительно такие же грубые и трагические столкновения, как с Ланжери, заканчивавшиеся неизменной победой Добрека.

«И так далее, и так далее, — думал Люпен, сделав эти наблюдения. — Я присутствовал при четырех посещениях. Если бы их было десять, двадцать, тридцать — я не нашел бы в них ничего большего. Мне достаточно знать через моих друзей их имена. Посетить их?.. Зачем? У них нет никакого повода довериться мне. С другой стороны, надо ли мне задерживаться здесь на поисках, которые ни к чему не приводят и которые Виктория может продолжать одна?» Он находился в сильном затруднении. Следствие, направленное против Жильбера и Вошери, обогащалось более тяжелыми уликами, время шло и не проходило ни одного дня, чтобы он не задал себе вопроса, — и с какой тоской! — не приведут ли все его усилия, если даже допустить, что они увенчаются успехом, к жалким и совершенно не относящимся к его главной цели результатам. Раскрыв в конце концов таинственные маневры Добрека, добьется ли он возможности помочь Жильберу и Вошери?

В этот день одно событие положило конец его колебаниям. После завтрака Виктория слышала отрывки разговора Добрека по телефону.

Из того, что рассказала Виктория, Люпен сделал заключение, что депутат назначил свидание в половине девятого какой-то даме и должен был ее отвести в театр.

— Я возьму ложу бенуар, как шесть недель тому назад, — сказал Добрек.

И добавил смеясь:

— Надеюсь, что за это время меня не ограбят.

Для Люпена этот разговор не заключал в себе ничего неясного. Добрек собирался в театр, как шесть недель тому назад, когда сделали нападение на его энжиенскую виллу. Узнать особу, с которой встретился Добрек, узнать, как это, может быть, в свое время сделали Жильбер и Вошери, что Добрек будет находиться в отсутствии с восьми вечера до часу ночи, было очень важно для Люпена.

После полудня при помощи Виктории Люпен вышел из особняка, зная, что Добрек придет обедать раньше обыкновенного.

Он пошел к себе на улицу Шатобриан и, вызвав по телефону трех своих друзей, одел фрак, причесался, по его выражению, под русского князя и налепил белокурые, коротко остриженные бакены.

Товарищи приехали в автомобиле.

В этот момент слуга его Ахил принес телеграмму, адресованную Мишелю Бомону, улица Шатобриан. Эта телеграмма гласила следующее:

«Не ходите сегодня в театр. Своим появлением вы рискуете потерять все».

На камине возле него стояла ваза с цветами. Люпен схватил ее и разбил вдребезги.

— Ясно, совершенно ясно, — проскрежетал он. — Со мной играют так, как обыкновенно я играю с другими… Те же манеры… Только разница в том…

В чем разница — он не знал.

Верно было то, что он выбит из колеи, расстроен до глубины души и продолжает действовать только из упрямства, так сказать, по долгу службы, не внося в свою работу обычного прекрасного расположения духа и оживления.

— Пойдемте, — сказал он товарищам.

По его приказанию шофер остановился недалеко от сквера Ламартин. Люпен предполагал, что Добрек, желая избежать сыщиков, охраняющих его дом, вскочит в какой-нибудь таксомотор, и собирался ехать вслед за ним.

Однако он просчитался.

В половине восьмого ворота сада раскрылись, мелькнул яркий свет и через тротуар быстро помчался мотоциклет, обогнув сад, повернулся вокруг автомобиля и с такой быстротой направился к лесу, что было бы нелепо погнаться за ним.

— Счастливого пути, — бросил Люпен вслед, пробуя шутить, чтобы не обнаружить своего бешенства.

Он посмотрел на своих товарищей в надежде увидеть на чьем-нибудь лице насмешливую улыбку. Как он был бы счастлив, если бы мог на ком-нибудь выместить свой гнев!

— Вернемся, — сказал он через минуту.

Он предложил им пообедать, выкурил сигару, и они снова сели в автомобиль, объехали все театры, начиная с «Водевиля», которому, как он думал, Добрек должен был отдать предпочтение. Он брал кресло, осматривал ложи бенуар и уходил.

Наконец, около десяти часов вечера он заметил в театре «Водевиль» ложу, почти совершенно закрытую ширмами, и при помощи денег узнал от билетерши, что там был мужчина средних лет и дама под густой вуалью.

Соседняя ложа была пуста. Он взял ее, вернулся к своим друзьям, чтобы дать им необходимые приказания, и уселся возле парочки.

Во время антракта при ярком свете Люпен мог различить профиль Добрека. Дама оставалась в глубине и была невидима.

Оба заговорили шепотом, продолжая свой разговор при поднятии занавеса, но так, что Люпен не мог разобрать ни одного слова.

Прошло десять минут. В их дверь постучали. Это был администратор театра.

— Здесь депутат Добрек? — спросил он.

— Да, — ответил изумленный Добрек. — Откуда вы знаете мое имя?

— От господина, который вас просит к телефону. Он сказал, чтобы я обратился в ложу 22.

— Кто же это?

— Маркиз Албюфекс.

— Вот как?

— Что мне ответить?

— Сейчас иду… иду…

Добрек поспешно поднялся и пошел за администратором.

Не успел он выйти, как Люпен открыл соседнюю дверь и сел возле дамы.

Она подавила крик удивления.

— Молчите, — приказал он… — Мне надо с вами поговорить… Это очень важно.

— Ах! — произнесла она сквозь зубы. — Арсен Люпен!

Он был ошеломлен. Целое мгновение он, не шевелясь, сидел с открытым ртом. Эта женщина знала его! Не только знала, но даже узнала, несмотря на его переодевания и грим! Как он ни привык к разным необыкновенным происшествиям — это его выбивало из колеи.

Он и не думал протестовать и пролепетал:

— Значит, вы знаете, знаете?..

Вдруг, не давая ей времени сопротивляться, он приподнял ее вуаль.

— Как! Возможно ли? — пробормотал он со все возрастающим изумлением.

Это была та самая дама, которую он видел ночью у Добрека несколько дней тому назад, женщина, которая занесла нож над Добреком и хотела его убить в припадке ненависти.

И она, в свою очередь, изумилась.

— Как, вы меня когда-нибудь видели!

— Да, в ту ночь, в особняке… я заметил ваше движение…

Она шарахнулась в сторону, как бы желая бежать. Он удержал ее и быстро шепнул: