Послѣ крушенія "самой солнечной, самой праздничной, самой безкровной" революціи (так восторженно отзывался прибывшій в Россію французскій соціалист министр Тома), послѣ того, как в густом туманѣ, застлавшем политическіе горизонты, зашло "солнце мартовской революціи" — многіе из участников ея не любят вспоминать о том "опьянѣніи". которое охватило их в первые дни "свободы", когда произошло "историческое чудо" , именовавшееся февральским переворотом. "Оно очистило и просвѣтило нас самих" — писал Струве в №1 своего еженедельника "Русская Свобода". Это не помѣшало Струве в позднѣйших размышленіях о революціи сказать, что "русская революція подстроена и задумана Германіей". "Восьмым чудом свѣта" назвала революцію в первой статьѣ и "Рѣчь". Епископ уфимскій Андрей (Ухтомскій) говорил, что в эти дни "совершился суд Божій". Обновленная душа с "необузданной радостью" спѣшила инстинктивно во внѣ проявить свои чувства, и уже 28-го, когда судьба революціи совсѣм еще не была рѣшена, улицы Петербурга переполнились тревожно ликующей толпой, не отдававшей себѣ отчета о завтрашнем днѣ[40]. В эти дни "многіе целовались" — скажет лѣвый Шкловскій. Незнакомые люди поздравляли друг друга на улицах, христосовались будто на Пасху" — вспоминает в "Былом" Кельсон. Таково впечатлѣніе и инженера Ломоносова: "в воздухѣ что-то праздничное, как на Пасху". "Хорошее, радостное и дружное" настроеніе, отмѣчает не очень лѣво настроенный депутат кн. Мансырев. У всѣх было "праздничное настроеніе", по характеристикѣ будущаго члена Церковнаго Собора Руднева, человѣка умѣренно правых взглядов. Также "безоглядно и искренно" всѣ радовались кругом бывш. прокурора Судебной палаты Завадскаго. "Я никогда не видѣл сразу в таком количествѣ столько счастливых людей. Всѣ были именинниками" — пишет толстовец Булгаков[41]. Всегда нѣсколько скептически настроенная Гиппіус в "незабвенное утро" 1 марта, когда к Думѣ текла "лавина войск " —"стройно, с флагами, со знаменами, с музыкой", видѣла в толпѣ все "милыя, радостныя, вѣрящія лица".

Таких свидѣтельств можно привести немало, начиная с отклика еще полудѣтскаго в дневникѣ Пташкиной, назвавшей мартовскіе дни "весенним праздником". Это вовсе не было "дикое веселье рабов, утративших страх", как опредѣлял ген. Врангель настроеніе массы в первые дни революціи. И, очевидно, соотвѣтствующее опьянѣніе наблюдалось не только в толпѣ, "влюбленной в свободу" и напоминавшей Рудневу "тетеревов на току". Извѣстный московскій адвокат, видный член центральн. комитета партіи к. д., польскій общественный дѣятель Ледницкій рассказывал, напр., в Московской Думѣ 2-го марта о тѣх "счастливых днях", которые он провел в Петербургѣ. Москвичи сами у себя находились в состояніи не менѣе радужном: "ангелы поют в небесах" — опредѣляла Гиппіус в дневникѣ тон московских газет. На вопрос из Ставки представителя управленія передвиженіем войск полк. Ахшарумова 2 марта в 11 час. о настроеніи в Москвѣ — жителей и войск, комендант ст. Москва-Александровская без всяких колебаній отвѣчал: "настроеніе прекрасное, всѣ ликуют". В этом всеобщем ликованіи — и повсемѣстном в странѣ — была вся реальная сила февральскаго взрыва[42]. Очевидно, ликовали не только "опредѣленно лѣвые", как пытался впослѣдствіи утверждать знаменитый адвокат Карабчевскій. Недаром, по утвержденію Вл. Львова, даже Пуришкевич в дни "мартовскаго ликованія" ходил с "красной гвоздичкой".

Конечно, были и пессимисты — и в средѣ не только дѣятелей исчезавшаго режима. Трудовик Станкевич, опредѣлявшій свое отношеніе к событіям формулой: "через десять лѣт будет хорошо, а теперь — через недѣлю нѣмцы будут в Петроградѣ", склонен утверждать, что "такія настроенія были, в сущности, главенствующими... Офиціально торжествовали, славословили революцію, кричали "ура" борцам за свободу, украшали себя красным бантом и ходили под красными знамёнами... Но в душѣ, в разговорах наединѣ, — ужасались, содрогались и "чувствовали себя плѣненными враждебной стихіей, идущей каким-то невидимым путем... Говорят, представители прогрессивнаго блока плакали по домам в истерикѣ от безсильнаго отчаянія". Такая обобщающая характеристика лишена реальнаго основанія. Смѣло можно утверждать, что отдѣльные голоса — может быть, даже многочисленные — тонули в общей атмосферѣ повышеннаго оптимизма. Ограниченія, пожалуй, надо ввести, — как мы увидим, только в отношеніи лиц, отвѣтственных за внѣшній фронт, — и то очень относительно. Не забудем, что ген. Алексѣев столь рѣшительно выступавшій на Моск. Гос. Сов., все же говорил о "свѣтлых, ясных днях революціи".

"Широкія массы легко поддавались на удочку всенароднаго братства в первые дни" — признает историк-коммунист Шляпников.

Пусть это "медовое благолѣпіе" первых дней, "опьянѣніе всеобщим братаніем", свойственным "по законам Маркса", всѣм революціям, будет только, как предсказывал не сантиментальный Ленин, "временной болѣзнью", факт остается фактом, и этот факт накладывал своеобразный отпечаток на февральско-мартовскіе дни. И можно думать, что будущій член Временнаго Правительства, первый революціонный синодскій обер-прокурор Вл. Львов искренне "плакал", наблюдая 28-го, "торжественную картину" подходивших к Государ. Думѣ полков со знаменами. "Плакали", по его словам, и солдаты, слушавшіе его слащавую рѣчь: "Братцы! да здравствует среди нас единство, братство, равенство и свобода", — рѣчь. которая казалась реалистически мыслящему Набокову совершенно пустой. Однако, окружавшая обстановка побѣдила первоначальный скептицизм Набокова, просидѣвшаго дома весь первый день революціи, и он сам почувствовал 28-го тот подъем, который уже разсѣян был в атмосферѣ. Это было проявленіе того чувства имитативности, почти физическаго стремленія слиться с массой и быть заодно с ней, которое может быть названо революціонным психозом.

Колебанія и сомнѣнія должны были проявляться в средѣ тѣх, кто должен был "стать на первое мѣсто", конечно, гораздо в большей степени, нежели в обывательской безотвѣтственной интеллигентной массѣ. Допустим, что прав французскій журналист Анэ, посѣщавшій по нѣсколько раз в день Думу и писавшій в статьях направляемых в «Petit Parisien»[43], что "члены Думы не скрывают своей тоски". И тѣм не менѣе всеобщаго гипноза не мог избѣжать и думскій Комитет. Поэтому атмосфера ночных переговоров, обрисованная в тонах Шульгина, не могла соотвѣтствовать дѣйствительности. Вѣдь трудно себѣ даже представить через тридцать лѣт, что в заключительной стадіи этих переговоров столь чуждый революціонному экстазу Милюков расцѣловался со Стекловым — так, по крайней мѣрѣ, со слов Стеклова разсказывает Суханов[44]. Симптомы политических разногласій двух группировок, конечно, были на лицо; их отмѣчала телеграмма, посланная главным морским штабом (гр. Капнистом) перваго марта в Ставку (адм. Русину) и помѣченная 5 час. 35 мин. дня: ..."порядок налаживается с большим трудом. Есть опасность возможности раскола в самом Комитетѣ Г. Д. и выдѣленія в особую группу крайних лѣвых революціонных партій и Совѣта Раб. Деп.", но эти разногласія в указанной обстановкѣ вовсе не предуказывали еще неизбѣжность разрыва и столкновенія, на что возлагала свои надежды имп. Алек Фед, в письмѣ к мужу 2-го марта: "два теченія — Дума и революціонеры — двѣ змѣи, которыя, как я надѣюсь, отгрызут друг другу голову — это спасло бы положеніе".

Надо признать довольно безплодной попытку учесть сравнительно удѣльный вѣс того и другого революціоннато центра в условіях уличных волненій первых дней революціи — и совершенно безплодна такая попытка со стороны лиц, не проникавших по своему положенію в самую гущу тогдашних настроеній массоваго столичнаго жителя и солдатской толпы. Талантливый мемуарист проф. Завадскій совершенно увѣрен, что звѣзда "примостившегося" к Гос. Думѣ Совѣта Раб. Деп. "меркла в первое время в лучах думскаго комитета" и что "временный комитет Думы обладал тогда такою полнотою власти духовной и физической, что без существенных затрудненій мог взять под стражу членов совѣтских комитетов". Такія слишком субъективныя позднѣйшія оцѣнки (Завадскій ссылается на "впечатлѣніе многих уравновѣшенных" и на его взгляд "не глупых людей") не имѣют большого историческаго значенія уже потому, что этот вопрос просто не мог тогда возникнуть в сознаніи дѣйствовавших лиц — и не только даже в силу отмѣченных идеалистических настроеній. По утвержденію Шульгина подобная мысль не могла придти в голову уже потому, что в распоряженіи Комитета не было никаких "вооруженных людей"[45]. По позднѣйшему признанію Энгельгардта, сдѣланному Куропаткину в маѣ, он был "хозяином лишь первые шесть часов". Лишь очень поверхностному и случайному наблюдателю могло казаться, что весь Петербург руках комитета Гос. Думы. Так докладывал 2-го прибывшій в Москву в исключительно оптимистическом настроеніи думскій депутат, член партій к. д., проф. Новиков (это отмѣтил № 3 Бюллетеня Ком. Общ. Организ.). "Спасти русскую государственность", как нѣсколько высокопарно выражается Керенскій, Врем. Комит. без содѣйствія Совѣта было крайне трудно. Совѣт, по своему составу естественно стоявшій в большой непосредственной близости к низам населенія, легче мог вліять на уличную толпу и вносить нѣкоторый "революціонный" порядок в хаос и стихію. Отрицать такое организующее начало Совѣта в первые дни может только тот, кто в своем предубѣжденіи не желает считаться с фактами[46]. Подобное сознаніе неизбѣжно само по себѣ заставляло избѣгать столкновенія и толкало на сотрудничество. Также очевидно было и то, что без активнаго содѣйствія со стороны Совѣта думскій комитет, связавшій свою судьбу, судьбу войны и страны с мятежом, не мог бы отразить подавленіе революціи, если бы извнѣ сорганизовалась такая контр-революціонная правительственная сила. А в ночь с 1-го на 2-е марта для Временнаго Комитета совершенно неясно было, чѣм закончится поход ген. Иванова, лишь смутныя и противорѣчивыя свѣдѣнія о котором доходили до Петербурга. Довольно показательно, что именно по иниціативѣ Милюкова в согласительную декларацію от Совѣта, выработанную в ночном совѣщаніи, было введено указаніе на то, что "не устранена еще опасность военнаго движенія" против революціи. Эта опасность служила не раз темой для рѣчей Милюкова, обращенных к приходившим в Таврическій дворец воинским частям. Так, напр., по тогдашней записи 28-го лидер думскаго комитета, обращаясь к лейб-гренадерам, говорил: "Помните, что враг не дремлет и готов стереть нас с вами с лица земли"[47]. Вѣроятно, в ночь на второе отсутствовавшій на переговорах Гучков, кандидат в военное министерство и руководитель военной комиссіи Вр, Комитета, пытался, если не организовать защиту, как утверждал в своей рѣчи 2-го Милюков, то выяснить положеніе дѣл со стороны возможной обороны. Надо было обезвредить Иванова и избѣжать гражданской войны.