Когда Родзянко в разговорѣ с Рузским оцѣнивал "глас народный" в смыслѣ династическаго вопроса, он заглядывал в будущее, правда, очень близкое: этот "глас народный" явно еще не выражался. Династическим вопросом в массах "как-то" мало внѣшне интересовались[63], и видимое равнодушіе способно было обмануть не слишком прозорливых политических дѣятелей. К числу таковых не принадлежал член Временнаго Комитета Шульгин. Он в мартовскіе дни 17 г. предвидѣл то, что позднѣе подсказывало ему необузданное воображеніе мемуариста эмигранта в 25-м году. Уже"27-го, ночью перваго дня революціи усматривая полную невозможность разогнать "сволочь" ружейными залпами, он задумывается над тѣм, как спасти "цѣною отреченія... жизнь Государя и спасти монархію". "Вѣдь этому проклятому сброду надо убивать. Он будет убивать... кого же? Кого? Ясно. Нѣт, этого нельзя. Надо спасти".

Шульгин любит драматизировать свои, иногда воображаемыя, переживанія. Выступая в роли историческаго повѣствователя, он не считает нужным вдуматься в тот факт, что "сброд", к которому он так презрительно относится, был совершенно чужд мысли о цареубійствѣ — в теченіе всей революціи періода Врем. Правительства мы не услышим призыва: "смерть тирану" — нигдѣ и никогда . Но этот лозунг получал актуальное значеніе в атмосферѣ предфевральских планов дворцоваго переворота, и к нему склонялся, как. утверждает в. кн. Ник. Мих., не кто иной, как націоналист Шульгин, этот "монархист по крови", с трепетом приближавшійся к "Тому, кому послѣ Бога одному повинуются". Поэтому так фальшиво для первых дней революціи звучат патетическія слова Шульгина. Засвидѣтельствовал предреволюціонное настроеніе волынскаго депутата в. кн. Ник. Мих. не в воспоминаніях, а в дневникѣ. 4 января 17 г. опальный историк из царской семьи, отправленный в ссылку в свое имѣніе, послѣ "бесѣды" в Кіевѣ, записал в вагонѣ поѣзда: "какое облегченіе дышать в другой атмосферѣ! Здѣсь другіе люди, тоже возбужденные, но не эстеты, не дегенераты[64], а люди. Шульгин, — вот он бы пригодился, но конечно, не для убійства, а для переворота! Другой тоже цѣльный тип. Терещенко... вѣрит в будущее, вѣрит твердо, увѣрен, что через мѣсяц все лопнет, что я вернусь из ссылки раньше времени... Но какая злоба у этих двух людей к режиму, к ней, к нему, и они это вовсе не скрывают, и оба в один голос говорят о возможности цареубійства!" Шульгин, по его словам, никакого непосредственнаго участія в осуществленіи проектов организаціи дворцоваго переворота не принимал. Повѣрим ему, но в ходячих разговорах того времени общественные дѣятели давно уже свыклись с мыслью устраненія царствовавшаго монарха. И поэтому довольно естественно, что на третій день революціи, когда стала понемногу выясняться складывавшаяся конъюнктура, имѣвшая уже традицію, схема стала занимать умы совершенно независимо от презумпціи специфической кровожадности современных тираноборцев. "Эта мысль об отреченіи Государя была у всѣх, но как-то об этом мало говорили", — вспоминает Шульгин... "обрывчатые разговоры были то с тѣм, то с другим, но я не помню, чтобы этот вопрос обсуждался комитетом Гос. Думы, как таковым. Он был рѣшен в послѣднюю минуту".

Такой "послѣдней минутой" и надо считать то вмѣшательство Гучкова в намѣтившееся соглашеніе между Врем. Ком. и делегатами Совѣта, о котором разсказывал Суханов. В показаніях 2 августа Чрез. Слѣд. Ком. Гучков, говоря об участіи в подготовкѣ дворцоваго переворота, так формально изложил свою точку зрѣнія: ... "Самая мысль об отреченіи была мнѣ настолько близка и родственна, что с перваго момента, когда только что выяснились... шатаніе, а потом развал власти, я и мои друзья сочли этот выход именно тѣм, что слѣдовало искать. Другое соображеніе, которое заставляло на этом остановиться, состояло в том, что при участіи сил, имѣвшихся на фронтѣ и в странѣ, в случаѣ, если бы не состоялось добровольное отреченіе, можно было опасаться гражданской войны... Всѣ эти соображенія с самаго перваго момента, с 27-28 февраля, привели меня к убѣжденію, что нужно, во что бы то ни стало, добиться отреченія Государя, и тогда же в думском комитетѣ я поднял этот вопрос и настаивал на том, чтобы предсѣдатель Думы Родзянко взял на себя эту задачу[65]... Был момент, когда рѣшено было, что Родзянко примет на себя эту миссію, но затѣм нѣкоторыя обстоятельства помѣшали. Тогда 1 марта в думском комитетѣ я заявил, что, будучи убѣжден в необходимости этого шага, я рѣшил его предпринять, во что бы то ни стало и, если мнѣ не будут даны полномочія от думскаго комитета, я готов сдѣлать это за свой страх и риск, поѣду, как политическій дѣятель, как русскій человѣк, и буду совѣтовать и настаивать, чтобы этот шаг был сдѣлан. Полномочія были мнѣ даны... Я знал, что со стороны нѣкоторых кругов, стоящих на болѣе крайнем флангѣ, чѣм думскій комитет, вопрос о добровольном отреченіи, вопрос о тѣх новых формах, в которых вылилась бы верховная власть я будущем, и вопрос о попытках воздѣйствія на верховную власть встрѣтят отрицательное отношеніе".

Из осторожных и нѣсколько уклончивых показаній Гучкова перед слѣдственной революціонной комиссіей слѣдует, что автор показаній ночью с 1-го на 2-е марта, дѣйствительно, как бы форсировал вопрос и добился рѣшенія о поѣздкѣ в Псков за отреченіем, будучи заранѣе увѣрен в противодѣйствіи со стороны совѣтских кругов. Как-будто бы это своего рода coup d'état в момент не окончившихся еще переговоров. Так и выходит под пером Шульгина. "Кажется в четвертом часу ночи вторично пріѣхал Гучков". — разсказывает Шульгин. "Нас был в это время неполный состав... ни Керенскаго, ни Чхеидзе не было. Мы были в своем кругу. И потому Гучков говорил совершенно свободно". "Гучков был сильно разстроен", — рѣчь его Шульгин изображает в излюбленной для себя манерѣ под стать своим личным позднѣйшим переживаніям. "Надо принять какое-нибудь рѣшеніе", - говорил ("приблизительно") Гучков. "Положеніе ухудшается с каждой минутой. Вяземскаго убили только потому, что офицер[66]... То же самое происходит, конечно, и в других мѣстах. А если не происходит этой ночью, то произойдет завтра... Идучи сюда, я видѣл много офицеров в разных комнатах Гос. Думы они просто спрятались сюда... Они боятся за свою жизнь... Они умоляют спасти их... В этом хаосѣ... надо, прежде всего, думать о том. чтобы спасти монархію... Можем ли мы спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда весь этот революціонный сброд начнет сам искать выход... И сам расправится с монархіей... это неизбѣжно будет, если мы выпустим иниціативу из наших рук..." И Гучков предложил "дѣйствовать тайно и быстро, никого не спрашивая...ни с кѣм не совѣтуясь... Надо поставить их перед совершившимся фактом... Надо дать Россіи новаго государя... Я предлагаю немедленно ѣхать к Государю и провести отреченіе в пользу наслѣдника"... Шульгин вызвался сопровождать Гучкова. По словам Гучкова, он просил послать с ним Шульгина. "Я отлично понимал, излагает послѣдній мотив своего рѣшенія, — почему я ѣду... Отреченіе должно быть передано в руки монархистов и ради спасенія монарха... Я знал, что офицеров будут убивать за то... что они захотят исполнить свой долг присяги... Надо было, чтобы сам Государь освободил их от присяги. Я знал, что в случаѣ отреченія в наши руки, революціи как бы не будет. Государь отречется от престола по собственному желанію, власть перейдет к Регенту, который назначит новое правительство. Государственная Дума... передаст власть новому правительству. Юридически революціи не будет". Для осуществленія "всякаго иного плана" "нужны были немедленно повинующіеся нам штыки, а таковых-то именно и не было".

Вся эта аргументація представляется в большой мѣрѣ придуманной post factum. Психологія дѣйствовавших лиц в предразсвѣтные часы 2 марта рисуется значительно проще. В окружавшей обстановкѣ, прежде всего, не было того зловѣще страшнаго, о чем говорят нѣкоторые мемуаристы — напротив, на третій день революціи стал намѣчаться нѣкоторый порядок и успокоеніе в взбаломученном морѣ стихіи. На основаніи фактов, как увидим, это можно установить с достаточной опредѣленностью. Поэтому иниціатор рѣшенія 2 марта о необходимости немедленно добиваться отреченія монарха вовсе не был, повидимому, в том разстроенно-паническом состояніи, как представляет нам мемуарное перо Шульгина, — напр., упоминавшійся выше Мстиславскій, активный член совѣтскаго повстанческаго "штаба", слившагося с думской военной комисеіей под общим руководством Гучкова, рисует настроеніе послѣдняго и всего его окруженія из офицеров ген.штаба в критическіе дни 28 февраля и 1 марта "оптимистическим и самоувѣренным". Быть может, такая оцѣнка не так далека от дѣйствительности, — вѣдь надо было обладать большой дозой спокойствія и увѣренности в будущем для того, чтобы в атмосферѣ нависших угроз, о которых говорит Шульгин, руководитель внѣшней обороны революціи мог провести шесть часов в уютной обстановкѣ частной квартиры в академической бесѣдѣ о русских финансах, — так разсказывает гр. Коковцев о посѣщеніи его Гучковым в 8 час. вечера 28 февраля а даже "быть может " в рѣшающую ночь перваго марта. Именно самоувѣренность должна была скорѣе побудить Гучкова форсировать в думском комитетѣ вопрос о поѣздкѣ в Псков тогда, когда по позднѣйшему увѣренію Милюкова, нѣсколько персонифицированному, ни у кого уже не было сомнѣнія в том, что Николай II больше царствовать не может. Эта убѣжденность в окончательной формѣ могла, конечно, сложиться под давленіем лѣвых кругов. Отпадала компромиссная тенденція, представителем которой был Родзянко, и очередной становилась проблема отреченія. Естественно, отходила на задній план и кандидатура уступчиваго Родзянко и выдвигалась кандидатура человѣка, извѣстнаго своим враждебным отношеніем к личности монарха, способнаго дѣйствовать слѣдовательно болѣе рѣшительно и проявить большую настойчивость в достиженіи поставленной цѣли, согласно плану, разработанному им еще до революціи. Возлагались надежды и на отношенія его с представителями верховнаго командованія в арміи. В этой комбинаціи понятно и выдвиженіе монархиста Шульгина, связаннаго с участниками заговора.