Болѣе надежными являются "Записки о революціи" Суханова, гдѣ наиболѣе подробно и в хронологической послѣдовательности изложены перипетіи, связанныя с переговорами в ночь на 2-ое марта. Большая точность изложенія объясняется не только свойствами мемуариста, игравшаго первенствующую роль со стороны Исп. Ком. в переговорах, но и тѣм, что еще 23 марта ему было поручено Исп. Ком. составить очерк переговоров. Суханов порученія не выполнил, но, очевидно, подобрал предварительно соотвѣтствующій матеріал: поэтому он так отчетливо запомнил "все" до пятаго дня — это была "сплошная цѣпь воспоминаній, когда в головѣ запечатлѣвался чуть ли не каждый час незабвенных дней". И совершенно неизбѣжно в основу разсказа надо положить изложеніе Суханова, хотя и слишком очевидно, что иногда автор теоретическія обоснованія подводит post factum и себѣ приписывает болѣе дѣйственную, провидящую роль, нежели она была в дѣйствительности.

По чьей иниціативѣ начались переговоры. Представитель крайняго теченія, большевик Шляпников, опредѣленно утверждает, что Исп. Ком. стал обсуждать вопрос о конструкціи власти по "офиціальному предложенію" со стороны Комитета Гос. Думы. Противоположную версію устанавливает другой представитель "революціонной демократіи", Суханов, не принадлежавшій к группѣ лиц, входящих в ленинскую фалангу; понимая, что "проблема власти" — основная в революціи, именно он настаивал на обсужденіи ея в Исп. Ком., и по его иниціативѣ возникла мысль о необходимости вступить в переговоры с представителями "цензовой общественности". Версія Суханова, как увидим, болѣе достовѣрна[5], хотя Стеклов, офиціальный докладчик Исп. Ком. на Совѣщаніи Совѣтов 30 марта, дававшій через мѣсяц отчет перед собраніем и разсказавшій исторію "переговоров", развивал то же положеніе, что и Шляпников: думскій де Комитет начал переговоры "по собственной иниціативѣ" и вел их с совѣтскими представвителями, как с "равноправной политической стороной".

Так или иначе вопрос об организаціи власти подвергся обсужденію в Исп. Комитетѣ днем 1 марта — вѣрнѣе урывками происходил довольно случайный и безсистемный обмѣн мнѣній по этому поводу, так как текущіе вопросы ("куча вермишели", по выраженію Суханова) постоянно отвлекали вниманіе. Бесѣды происходили, как утверждает Шляпников, в связи с сообщеніем Чхеидзе, что Врем. Комитет, взяв на себя почин организаціи власти, не может составить правительство без вхожденія в него "представителей лѣвых партій". Намѣчались три теченія: одно из них (согласно традиціонной догмѣ) отвергало участіе соціалистов во власти в період так называемой " буржуазной" революціи; другое (крайнее) требовало взять управленіе в свои руки; третье настаивало на соглашеніи с "цензовыми элементами", т. е. споры шли по схемѣ: власть буржуазная, коалиціонная или демократическая (соціалистическая). В 6-м часу И. К. вплотную подошел к разрѣшенію проблемы власти и даже подверг вопрос баллотировкѣ, при чем 13 голосами против 7 или 8 постановил не входить в цензовое правительство.

Впослѣдствіи была выдвинута стройная теоретическая схема аргументацій, объяснявшая почему демократія, которой яко бы фактически принадлежала власть в первые дни революціи в Петербургѣ, отказалась от выполненія павшей на нее миссіи. Такую попытку сдѣлал Суханов в "Записках о революціи". Другой представитель "совѣтской демократіи" Чернов, непосредственно не участвовавшій еще в то время в революціонных событіях, касаясь в своей исторической работѣ "Рожденіе революціонной Россіи" рѣшенія передать власть "цензовой" демократіи, не без основанія замѣчает, что в данном случаѣ побѣдила "не теорія, не доктрина", а "непосредственное ощущеніе обузы власти " и желаніе свалить эту обузу под соусом теоретическаго обоснованія на "плечи цензовиков". Пять причин, побуждавших к такому дѣйствію и свидѣтельствовавших об отсутствіи "политической зрѣлости" и о "тактическом банкротствѣ" руководящаго) ядра, исчисляет Чернов:

1. Не хватало программнаго единодушія.

2. Цензовая демократія была на лицо "во всеоружіи всѣх своих духовных и политических ресурсов", революціонная же демократія была представлена на мѣстѣ дѣйствія случайными элементами, "силами далеко не перваго, часто даже и не второго, а третьяго, четвертаго и пятаго калибра". Самыя квалифицірованныя силы революціонной демократіи находились в далекой ссылкѣ или в еще болѣе далеком изгнаніи.

3. У цензовиков были "всероссійскія имена", руководители же революціонной демократіи за немногими исключеніями являлись "для широкаго общественнаго мнѣнія загадочными незнакомцами", о которых враги могли "распространять какія угодно легенды".

4. Крупнѣйшіе дѣятели рев. демократіи были "абсолютно незнакомы с техникою государственнаго управленія и аппаратом его" и "прыжок из заброшеннаго сибирскаго улуса или колоніи изгнанников в Женевѣ на скамьи правительства был для них сходен — с переселеніем на другую планету".

5. "Буржуазныя партіи" имѣли за собой свыше десяти лѣт открытаго существованія и устойчивой, гласной организаціи трудовыя, соціалистіческія и революціонныя партій держались почти всегда лишь на голом скелетѣ кадров "профессіональных революціонеров".

Пространную аргументацію нѣсколько кичливых представителей эмигрантских "штабов"[6]— подобную же аргументацію развивает и Троцкій в "Исторіи русской революціи" — можно было бы кратко подытожить словами Милюкова на упомянутом митингѣ 2-го марта в Екатерининском залѣ Таврическаго дворца, когда бывшій лидер думской оппозиціи с большим преувеличеніем говорил о единственно организованной "цензовой общественности". Во всѣх этих соображеніях имѣется, конечно, доля истины, но всѣ они анулировались в тот момент аргументом, который представляло собой настроеніе масс и сочувствіе послѣдних революціонным партіям. "Престиж Думы" был огромен, несравним с вожаками лѣвых, извѣстных лишь в узком кругѣ, — усиленно подчеркивает и Маклаков, а между тѣм для успокоенія революціонной стихіи имѣло огромное значеніе вхожденіе именно Керенскаго в состав Временнаго Правительства, при чем играло роль само по себѣ не имя депутата, а его принадлежность к революціонной демократіи. Оспаривать этот факт не приходится, так как сама военная власть с мѣст, гдѣ разбушевалась стихія, систематически взывала в первые дни к новой власти и требовала прибытія Керенскаго. Неоспоримо, что правительство, составленное из наличных членов Исп. Ком., было бы весьма неавторитетно, но почти столь же неоспоримо, что революціонная общественность могла бы составить такое правительство из имен болѣе или менѣе "всероссійских", которое имѣло бы в тѣ дни, быть может, больше вліянія, чѣм случайно составленное и не соотвѣтствовавшее моменту "Временное Правительство", которое приняло бразды правленія в революціонное время[7].

Основная причина "передачи" власти цензовым элементам или вѣрнѣе отказ от каких-либо самостоятельных попыток создать однородное демократическо-соціалистическое правительство лежала не в сознаніи непосильной для демократіи "обузы власти", а в полной еще неувѣренности в завтрашнем днѣ. В этом откровенно признавался впослѣдствіи в совѣщаніи совѣтов докладчик о "временном правительствѣ", Стеклов — один из тѣх, кто непосредственно участвовал в ночных переговорах 1-2 марта: "...когда намѣчалось... соглашеніе, было совсѣм неясно, восторжествует ли революція не только в формѣ революціонно-демократической, но даже в формѣ умѣренно-буржуазной. вы, ...которые не были здѣсь, в Петроградѣ, и не переживали этой революціонной горячки, представить себѣ не можете, как мы жили: окруженные вокруг думы отдѣльными солдатскими взводами, не имѣющими даже унтер-офицеров, не успѣвши еще сформировать никакой политической программы движенія... нам не было извѣстно настроеніе войск вообще, настроеніе Царскосельскаго гарнизона, и имѣлись свѣдѣнія, что они идут на нас. Мы получали слухи, что с сѣвера идут пять полков, что ген. Иванов ведет 26 эшелонов, на улицах раздавалась стрѣльба, и мы могли допускать, что эта слабая группа, окружавшая дворец, будет разбита, и с минуты на минуту ждали, что вот придут, и если не разстрѣляют, то заберут нас. Мы же, как древніе римляне, важно сидѣли и засѣдали, но полной увѣренности в успѣхѣ революціи в этот момент совершенно не было"