— Всякий учится по-своему. 

Я усмехнулся. Потом, глядя прямо в лицо премьеру, сказал:

— А помните, как перед моим отъездом в Россию в 1917 г. вы высказали пожелание, чтобы я вернулся в Лондон в качестве посла Временного правительства?

Макдональд слегка потер лоб и затем откликнулся:

— Да, да, вспоминаю!

— Так, вот, — закончил я, — ваше пожелание исполнилось, но с одной существенной поправкой. Я приехал сюда послом не временного, а постоянного правительства революционной России.

Макдональд еще раз потер лоб и прибавил:

— Да, я оказался чем-то вроде пророка.

Мы расстались.

Филипп Сноуден тоже был моим старым знакомым времен эмиграции. Вместе с Макдональдом Сноуден тогда играл крупную роль в Независимой рабочей партии. Выходец из мелкобуржуазных кругов, он получил скудное образование и постоянно пополнял его усиленным самовоспитанием. Сноуден сидел на скамьях парламента от Блэкберна — черного, закопченного ланкаширского города — и всегда искал случая вонзить в противника клинок своего красноречия. Именно клинок. Хромой, желчный, с острыми чертами лица Сноуден был прекрасный оратор, по оратор едкого, язвительного, саркастического стиля.

Во время первой мировой войны Сноуден, подобно Макдональду, занимал пацифистски-антивоенную позицию и за это подвергался со всех сторон травле. Однако он твердо вел свою линию.

Подобно Макдональду, Сноуден с энтузиазмом приветствовал февральскую революцию в России. В марте 1917 г. он вместе с Макдональдом выступал на большом митинге в Кингсуэй, посвященном этой революции. Сноуден произнес тогда очень сильную речь.

В мае 1917 г., уезжая в Россию, я зашел к нему домой попрощаться. Сноуден жил тогда в небольшом домике в Голдерс Грин (северо-западный район Лондона) и встретил меня с теплотой и дружественностью, которые были не часты в этом озлобленном человеке. Мы сидели втроем — я, Филипп и его жена Этель — в кабинете хозяина и как-то особенно проникновенно говорили о русской революции и о перспективах, которые она открывала. Сноудены желали мне всякого успеха на родине и осторожно, намеками выражали беспокойство за мою личную судьбу: ведь течение всякой революции так изменчиво! Ведь во время революции все может случиться!..

Теперь, спустя 15 лет, мне захотелось возобновить это старое знакомство. Вернее, захотелось посмотреть, можно ли его возобновить. Ибо с того дня, когда я прошелся со Сноуденами в Голдерс Грин, слишком много воды утекло и, насколько я слышал, слишком сильно изменились сами Сноудены. Все-таки я решил попробовать.

В темный ноябрьский вечер я ехал к Сноудену в его загородный дом, расположенный милях в 40 от Лондона, и мысленно перебирал события, совершившиеся в течение этого 15-летнего промежутка…

Этель Сноуден в 1920 г. была в Москве в составе лейбористской делегации, посетившей Ленина, и вернулась из Советской России «совершенно разочарованной». Из всей великой революции она заметила, кажется, только клопов, которые атаковали ее в отведенной для делегации гостинице. Этель много выступала в Англии — устно и письменно — по поводу русской революции и всегда враждебно.

Филипп Сноуден дважды, и 1924 и 1929 гг. был лейбористским министром финансов в обоих кабинетах Макдональда, но не обнаружил при этом никакого стремления дать практическое выражение тем социалистическим идеям, которые когда-то, казалось были частью его души. А осенью 1931 г. после провала второго правительства Макдональда Сноуден вместо со своим шефом был исключен из лейбористской партии и перебежал к консерваторам, образовав вместе с Макдональдом эфемерную партию национал-лейбористов. Однако в коалиционное правительство, сформированное Макдональдом в конце 1931 г., Сноуден не вошел и жил теперь «на покое», в отставке, изощряясь в остро отточенных сарказмах но адресу всего мира, а больше всего но адресу лейбористской партии и консервативного правительства, возглавляемого его другом. Каких-либо симпатий к Советскому Союзу Сноуден никогда не обнаруживал.

Да, все это не предвещало ничего хорошего. Тем не менее я не терял надежды: авось старые воспоминания согреют и оживят Сноудена? Может быть, он так или иначе сможет мне пригодиться в моей практической работе посла?..

Я застал Сноудена в гостиной. В камине ярко горел огонь. Хозяин сидел в кресле перед камином, погруженный в свои думы. Увидав меня, он с трудом поднялся и, опираясь на палку, протянул руку. Он похудел, черты лица его еще более обострились, и на них, точно маска, легла печать горечи и сарказма. Человек с таким лицом не мог никого и ничего любить, Зато он мог ненавидеть.

Мы присели у камина. Беседа явно не клеилась. Я пробовал растопить лед воспоминаниями о прошлом, но не имел успеха. Со Сноуденом было куда хуже, чем с Макдональдом. Я перешел на вопросы текущей политики, в частности на тортовые отношения между СССР и Англией. Это тоже не помогло. Видимо, перспективы англо-советской торговли Сноудена мало интересовали. Наоборот, вышел неприятный инцидент. Когда я коснулся препятствий, чинимых консерваторами развитию этой торговли, Сноуден вдруг, точно сорвавшись с цепи, бурно атаковал Коминтерн и его «пропаганду» и Англии. Мне пришлось перейти в контратаку, от чего общая атмосфера разговора не улучшилась.

Я понял, что попытки восстановить старое знакомство со Сноуденом потерпели крах. Дверь в прошлое была накрепко захлопнута, а настоящем между нами не было ничего общего.

Я поднялся со стула и стал прощаться. Хозяин меня не удерживал.

Больше Сноудена я не видел до самой его смерти в 1937 г.

На следующий день я поехал с визитом к Невилю Чемберлену, который в то время занимал пост министра финансов и играл роль фактического лидера консервативной партии (номинальным лидером был заместитель премьера Стенли Болдуин). Свидание состоялось в 4 часа дня в здании парламента, где Чемберлен, подобно всем другим министрам, имел свой кабинет.

Отправляясь к Чемберлену, я долго думал о том, как мне пробить хотя бы маленькую щель в его чрезвычайно толстой антисоветской броне, Я знал, что Чемберлен — человек ограниченного мышления и очень упрямого характера, что основа его души — бизнес, что по натуре он сух и прямолинеен и что к Советскому Союзу он относится исключительно враждебно. Все это были обстоятельства, крайне затруднявшие мою задачу. Однако как-то найти язык с Чемберленом мне все-таки было нужно, ибо министр финансов должен был играть немалую роль в предстоявших переговорах о новом торговом соглашении. По зрелом размышлении я пришел к выводу, что в беседе с Чемберленом целесообразнее всего будет апеллировать к двум моментам: к торговой выгоде и… к его сыновним чувствам.

После рукопожатия и обычных приветствий я начал:

— У меня есть две причины для визита и разговора с вами, мистер Чемберлен. Первая причина носит…

Тут я сделал маленькую паузу. Впечатление получилось такое, будто бы я не могу сразу найти подходящего слова для выражения своей мысли. Чемберлен с недоумением взглянул на меня. Я продолжал:

— …Первая причина носит… Простите меня… несколько сентиментальный характер…

Чемберлен недоуменно вскинул брови. Сквозь маску ледяной корректности на лице его проступил отблеск какого-то человеческого чувства. Я отметил это как благоприятный симптом, и быстро перешел в наступление:

— В молодые годы, когда я жил в вашей стране в качестве политического эмигранта, я с большим интересом следил за деятельностью вашего отца. Его труд «Имперское единство и тарифная реформа» произвел тогда на меня сильное впечатление. Не потому, что я был согласен с вашим отцом, — нет! А потому, что я изучал в то время движущие силы развития Британской империи и считал план имперского единства, выдвинутый вашим отцом, важным этапом в эволюции британской империалистической мысли.

Чемберлен с удивлением посмотрел на меня. Явно, он не ожидал ничего подобного от «большевистского посла». Его узкое, длинное лицо слегка порозовело. В глазах вместо колючих льдинок появились что-то отдаленно напоминающее теплые огоньки. Это доставило мне естественное удовлетворение, которое усиливалось от сознания, что и своих заявлениях я ни на йоту не отступал от истины. Действительно, и эмигрантские годы я очень серьезно изучал проблемы британского империализма, в частности знаменитую схему Чемберлена отца.