Плэтт аккуратно счищал иглой крупинки породы. Поговорить он любил. Он продолжал:

– У меня родилась идея, которая, если ее осуществить, поможет обогатить современную фауну. Вы слышали, как Вильгельми рассказывал о восстановлении окисленного металла? А почему бы нам не сделать чего-нибудь подобного с ископаемыми животными?

– Вы что, хотите восстановить по скелету все животное, с шерстью и так далее?

– А почему бы и нет? Вы же знаете, каких успехов добились медики – отращивают новые руки и ноги у людей, потерявших конечности.

– Несмотря на мое уважение к вам, шеф, должен заявить, что вы рехнулись.

– Это мы еще посмотрим. Во всяком случае, я хочу провести кое-какие опыты. Только это между нами. Если опыты не получатся, многие из моих коллег присоединятся к вашему мнению.

Плэтт начал работу с кроликов – современных кроликов. Он убивал кролика, удалял некоторые органы и помещал его в ванну с раствором. Для восстановления недостающих органов он использовал биологически активные аминокислоты, которые объединялись, образуя протеины, и при наличии существующих клеток формировали новые клетки, им подобные.

После многих неудач наступил день, когда Плэтт увидел, как восстанавливается ткань одного из кроликов. Он позвал Стэплза.

– Но этого не может быть, – запротестовал геолог. – Я отключил этот бак от сети.

– Да? – ответил Плэтт. – Посмотрим. Ага! Вы думали, что выключили ток, но вы лишь понизили напряжение. Теперь я все понял. Надо было снизить напряжение с самого начала.

И Плэтт умчался прочь, словно его ветром сдуло, менять реостат на новый, с большим сопротивлением.

Им удалось усовершенствовать методы восстановления животных, что впоследствии сослужило добрую службу хирургии. И открытие их не было столь уж невероятным, если учесть, что каждая клетка в теле содержит полный набор хромосом с генами, определяющими форму живого существа. В каждой клетке заключены чертежи всего организма.

Первая попытка восстановить ископаемое животное провалилась. Но Стэплз не расстроился. Он думал о том, какой вред его профессиональной репутации нанесут слухи об этих странных опытах.

И вот однажды за ужином Плэтт вскочил со стула и произнес речь. Он так яростно размахивал при этом ножом и вилкой, что чуть было не лишил жизни поклонника своей дочери, которому пришлось шмыгнуть под стол и переждать, пока не утихнет шторм.

– Я знаю, что делать! – кричал палеонтолог. – Кен, я знаю! Нам нужно собрать как можно больше органических остатков и поместить их в ту же ванну, что и кости. Под действием электрического тока атомы займут свои прежние места и станут основой для дальнейшей подстройки аминокислот. Мы должны раздобыть скелет целиком и добавить к нему остатки органики из окружающей породы. А если возможно, то и отпечатки тела. Нам придется обработать массу породы, потому что атомы тела рассеяны в ней.

Весь следующий день они провели в лаборатории, разворачивая глыбы с заключенными в них костями. Наконец они выбрали для эксперимента костяк Canis dims, заключенный в глыбе песчаника, подняли глыбу подъемником и осторожно опустили в ванну с раствором.

Долгое время ничего не происходило. Затем песчаник превратился в грязь, и на месте его образовался ком слизи, сквозь который просматривался скелет. Слизь становилась все менее прозрачной, и в ней образовывались внутренние органы, атомы занимали свои места, и новые клетки, построенные аминокислотами, полипептидами и прочими субстанциями, содержавшимися в ванне, воссоединялись в теле. Это казалось невероятным – будто атомы точно помнили, какой части тела они принадлежали в плейстоцене.

Когда изменения прекратились, масса в ванне приняла форму гигантского волка, размером с большого дога, но вдвое сильнее и вдесятеро страшнее его.

Ученые вытащили волка из ванны, выкачали из него лишний раствор и подсоединили к сердцу электровозбудитель. Часа через три волк вздрогнул и принялся прочищать легкие, откашливаясь от остатков раствора. Тут экспериментаторам пришло в голову, что им негде держать волка, который вряд ли станет ручным. Пока готовили клетку, волка привязали к дереву. Но в течение нескольких дней волк почти не двигался. Он напоминал человека, который провел год на больничной койке и учится ходить заново.

К концу второй недели волк начал питаться самостоятельно. Его шерсть, бывшая вначале еле заметным пушком (ведь восстанавливались лишь корни волос), отросла до нормальной длины. К концу третьей недели волк настолько обрел свое «я», что стал рычать на Стэплза, когда тот входил в клетку. Рычание было внушительным, словно где-то поблизости рвали надвое лист железа.

После этого я уже приближался к волку со всей осторожностью и старался не поворачиваться к нему спиной. Но хоть он и не был настроен, как говорится, дружелюбно, особых неприятностей он нам не доставлял. Я даже любил его. И вот по какой причине: у дочери Плэтта была лохматая собачонка, которая обожала без всякой на то причины кусать людей за лодыжки. После того как собачонка искусала одного из моих мальчишек, я серьезно повздорил с дочкой моего хозяина. Не успел я еще раз повздорить с ней, как в один прекрасный день собачонка бросилась на нашего ископаемого волка. Мистер Волк прыгнул к прутьям клетки и рявкнул. Один разок. Только мы эту проклятую собачонку и видели...

Еще через полгода Плэтт и Стэплз вытащили из ванны арктотерия – громадного медведя из калифорнийского плейстоцена. Эти полгода были самыми насыщенными в жизни Стэплза, которому приходилось разрываться между приготовлением растворов и подготовкой к оживлению других ископаемых. Были у него и неудачи – то не хватало важных частей скелета, то органики в окружающей породе, то неизвестно чего. По этим-то неизвестным причинам его и постигла неудача с медведем. Он выглядел совершенно нормальным, но оживать отказывался. Впоследствии Стэплз сознался, что, глядя на тушу медведя, он больше опасался удачи, нежели провала. Позднее чучело этого медведя украсило Музей естествознания в Нью-Йорке.

Оживлять волка оказалось довольно легким делом, потому что он был сравнительно невелик и вымер не так уж давно. Затем работа пошла в двух направлениях – в глубь веков и в сторону увеличения размеров животных. Плэтт раздобыл ископаемые из миоцена Небраски. Им удалось оживить Stenomylas hitchcocki, маленького первобытного верблюда. В поисках более эффектного пациента они принялись за работу над новым видом трилофодона, самого маленького и раннего из предков слона, найденных в Америке. Очевидно, он был первым из хоботных, пришедших туда из Азии. Эта работа была радостью и гордостью Плэтта. Животное оказалось самкой, похожей на большого мохнатого тапира с выступающими челюстями и четырьмя бивнями.

После неудач с арктотерием им удалось добиться успеха в оживлении собакомедведя. Когда Стэплз увидел, что получилось, он почувствовал, как у него пересохло в горле. Чудище силуэтом напоминало полярного медведя, но было крупнее, чем самый крупный из медведей. Большие уши делали его похожим на волка, к тому же у него был длинный пушистый хвост. Собакомедведь весил почти тонну и никого не любил. Плэтт был в восторге.

– Теперь бы раздобыть креодонта из азиатского олигоцена. У него череп больше метра длиной!

– Да? – сказал Стэплз, все еще разглядывая собакомедведя. – Как вам заблагорассудится. Я без него обойдусь. Мне вполне достаточно этой твари.

Они наняли старого циркового служителя Элиаса, чтобы он помог управляться с растущим зоопарком. Для зверей они соорудили бетонный загон с клетками вдоль одной из стен. Клетки казались вполне надежными до тех пор, пока однажды вечером Стэплз не услышал шума и не пошел выяснить, в чем дело. Обнаружилось, что прутья клетки собакомедведя вырваны из бетонного основания, а зверя и след простыл. Стэплза посетило жуткое видение – будто собакомедведь бродит по окрестностям и пожирает все, что попадается на зуб.

К счастью, зверь ушел недалеко. Он оказался тут же, за углом, перед клеткой с верблюдом, стоял и раздумывал, как бы в нее забраться. Через несколько секунд он вернулся и посмотрел на Стэплза. Геолог мог бы поклясться, что в его выразительных желтых глазах можно было прочесть: «Ага, вот и обед пришел». С рычанием, подобным далеким раскатам грома, собакомедведь бросился к Стэплзу.