Наталья разглядывала себя в ночном вагонном окне. Темное стекло скрадывает цвет глаз. Узкий, короткий нос с резкими высокими крыльями. Верхняя губа приоткрывает ровные зубы. Подбородок мягкий, с родинкой на изгибе. Покатые узкие плечи. И волосы… Волосы у нее были какого-то странного цвета – бледно-желтые, с медным отливом. Они тяжело стекали с маленькой головы и, коснувшись щеки, падали на грудь, на темную спортивную блузу. Одна нога ее была напряжена, вторая, согнутая в коленке, упиралась в вагонную переборку…

Каждый, кто продирался узким коридором, старался обойти Наталью. Если в этот момент вагон раскачивало, люди конфузливо извинялись – не подумала бы девушка, что к ней прикасаются намеренно. Она магнитом притягивала внимание всех, кто, покинув душное купе, торчал в коридоре… Наталью не тяготило назойливое внимание: она с детства принимала это как должное. И в школе, и в музыкальном училище, и в балетных классах, которые ей так и не удалось закончить: в шестнадцать лет она повредила ногу. Когда болезнь прошла, Наталье почему-то расхотелось учиться танцам.

Закончив десятилетку, она решила поступить в медицинский институт, но провалила химию, а на следующий год не прошла по конкурсу. Устроилась работать секретарем в Управление железных дорог. Вскоре ушла. Неожиданно для матери научилась вязать. Поначалу для себя, для знакомых. Потом стала подрабатывать вязанием. От заказчиков отбоя не было. Некоторых из них она отправляла к своей лучшей подруге Томке. Кроме матери, Тамара была единственным человеком, к которому тянулась ее душа. Познакомились они на вступительных экзаменах в медицинский.

Красивые женщины нередко остаются одинокими – их боятся, они кажутся неприступными, уготованными для более блестящей судьбы. Молодые люди, из тех, кто был старше Натальи, как-то робели перед ней. Ровесники вели себя иначе. Их не настораживала внешность Натальи. После решительного отказа некоторые из них обижались и мстили ей мерзкими сплетнями. Но Наталья, в противоположность матери, относилась к несправедливой молве легко. Лишь иногда что-то резкое появлялось в ее глазах, походке. Мать это замечала и еще настойчивее пыталась познакомить ее с кем-нибудь из достойных. Но все ее кандидатуры Наталья отвергала…

– Так и останешься старой девой, – ворчала мать.

– Старой буду, но девой никогда, – дерзила Наталья. – Ну что ты, мама! Вся жизнь впереди.

– А чай? – спросила проводница.

– Спасибо. Не хочется. – Наталья продолжала вглядываться в черное стекло. Стоило ей отстраниться, как глянец стекла проявлял все, что происходило за ее спиной, в купе.

Женщина, занимавшая нижнюю полку, и ее сын, десятилетний мальчик, сидели рядышком. На расстеленной газете перед ними лежали целлофановые пакеты. Соленые огурцы, котлеты, сыр, колбаса…

– Ешь! – требовала женщина.

– Я не успеваю, – стеснялся мальчик.

Женщина развернула новый пакет, понюхала, вздохнула, жалобно взглянула на соседа, сидевшего у самых дверей купе. Тот держал на коленях сверток, ждал, когда освободится столик.

– Со своим не справиться, надавали. – На туповатом лице мужчины темнели сонные глаза. – Девушке предложите. – Он кивнул на стоящую спиной к ним Наталью.

– Предлагала. Не хочет. Все стоит и стоит. – Женщина наклонилась к пассажиру и что-то зашептала.

Сонные глаза пассажира прояснились, он выпятил губы в знак искреннего сочувствия…

– Я, значит, притулилась рядом, – продолжала женщина. – Жду, когда муж корзину с продуктами донесет… Слышу, она и говорит матери: «Ненавижу, ненавижу… И никогда не вернусь обратно. Лучше газом отравлюсь…» Вот как!

Пассажир перевел взгляд на Наталью.

– Может, у меня возьмет? – произнес он шепотом.

Наталья обернулась, встала в дверях, опершись сложенными в локтях руками о косяки. Спортивная блуза задралась, обнажая смуглый впалый живот.

– Я спать сейчас лягу, – произнесла она так, словно купе занимали близкие ей люди. – Вот так… А завтра, пожалуй, что-нибудь съем, если не передумаете…

– Хох! – всплеснула руками женщина. – У меня тоже одна знакомая голодала. Говорила: «Хочу в игольное ушко пролезть». Пролезла! Да там и осталась. Даже хоронить было нечего.

Пассажир засмеялся странным, скачущим смехом. Он старался не смотреть на смуглый Натальин живот. Но справиться ему было нелегко… Женщина перехватила его взгляд и со значением сжала узкие губы. Пассажир это почувствовал и смущенно кашлянул.

Наталья легко закинула себя на полку. Повозилась какое-то время, устраиваясь поудобнее, и улеглась на грудь, упершись подбородком в подушку…

Внизу еще продолжалась тесная купейная суета, раздавались какие-то слова… Попутчики обращались к Наталье с какими-то пустяками – не дует ли, не боится ли она свалиться с полки. Мужчина предложил поменяться местами. Наталья отказалась…

Постепенно все успокоились.

Пассажир отправился в тамбур курить и закрыл за собой дверь купе.

– Не накидывай клямочку, – приказала женщина мальчику. – Еще вернется этот папиросник. – Она выключила свет.

Поезд шел торопливо, громыхая на стыках. Вначале двойным постукиванием и тут же одиночным. В строгой последовательности. Наталья всем телом слушала этот убаюкивающий перестук…

Оконное стекло приглаживало пейзаж, залитый лунным светом. Отдаленные холмы, домики, дорожные столбы словно протягивались на плотной бесконечной ленте. Временами стекло вздрагивало – разрывая воздух, проносился встречный состав. Наталья жмурилась, дожидаясь спокойного родного перестука…

Она чувствовала уже приближение сна, когда купе на мгновение озарилось тусклым коридорным светом – вернулся пассажир. Он постоял немного в темноте и принялся шуршать бельем, осторожно, словно мышь. Наталья щекой почувствовала его дыхание.

– Девушка, – едва слышно произнес пассажир, – вы спите?

– Ну, – сонно отозвалась Наталья.

– Вы б легли головой к дверям. Вам надует.

Наталья молчала.

Сон пропал. Оставалась одна ночь прежней жизни. Завтра должно что-то измениться. Ей стало страшно. Что вносит в душу успокоение? Сознание того, что впереди есть еще время. Вчера оставались целые сутки, а сейчас всего лишь несколько часов…

По оконному стеклу хлестали огни встречных поездов. Густели и вскоре блекли, пропадая, словно уплывающие медузы, станционные фонари…

Окно в кабинете Серафима Куприяновича Одинцова начиналось у самого пола и простиралось ввысь и вширь. Поэтому тесная комната казалась просторной.

И вид из окна. На переднем плане – жирафьи шеи портовых кранов, мачты и трубы кораблей, а дальше – море.

Серафим Куприянович в последнее время подолгу стоял у окна. Порой и звонок телефона, и металлический голос селектора не могли оторвать его от меланхолического созерцания. Особенно в те минуты, когда стеклянную спину залива неторопливо разрезал уходящий в рейс корабль.

С годами воспоминания о прошлом чаще тревожили душу. Одинцов вглядывался в те времена, когда служил в торговом флоте. В каких только странах не побывал, чего не видел! К сорока годам притомился. Да и жена начала бунтовать: сколько можно? Все равно всех денег не заработать. Денег же на поверку оказалось маловато. Единственно удачной была реализация двух автомобилей иностранной марки, которые Серафим купил в Амстердаме, на распродаже…

Он и сам понимал, что пора списываться на берег. А чем заняться? Образования особого у него нет – так, всеобщее среднее. Да техникум лесотехнический. Не идти же ему в садоводы, хотя и там при наличии головы на плечах можно, как говорится, «жить в цвету»… А голова на плечах у Серафима Куприяновича была. Главное же – дух неукротимый, тщеславие великое и вера в особое общественное предназначение обуревали его душу. «Живут же люди! – размышлял он. – И как живут…»

Со временем Серафим уяснил для себя одно важное правило: не надо искать каких-то новых ситуаций, чтобы извлечь выгоду. Надо уметь пользоваться тем, что уже имеешь. И серьезно к этому относиться. Давно известно, что человек сам творец своего счастья…