Секретарь захлопнул книжечку и положил ее в ящик бюро. Робин поднялся. Беседа была окончена.

– Вы не дадите мне никаких дополнительных инструкций, сэр?

– Нет, – ответил Уолсингем, запирая ящик. – Хотя постой! Есть еще кое-что, но это настолько само собой разумеется, что едва ли нуждается в словах. – Стоя у бюро спиной к Робину, он бросил через плечо:

– Ты не скажешь ни единого слова о своей миссии ни одному человеку – ни мужчине, ни женщине, ни юноше, ни… – последовала небольшая пауза, во время которой он вынимал ключ из замка, – …девушке.

Немедленного ответа не прозвучало, хотя Уолсингем явно его ожидал, все еще стоя спиной к Робину и делая вид, что возится с бюро. В конце концов, он все-таки получил ответ и, весьма вероятно, как раз тот, который предвидел, хотя он едва ли соответствовал его желаниям.

– Это невозможно, сэр. Один человек должен знать обо всем.

Сэр Френсис тяжело вздохнул. Черт бы побрал все любовные истории!

– Я кое-что слыхал об этом человеке, – сказал он, поворачиваясь.

Уолсингему была нужна молодежь с ее смелостью, решимостью, энтузиазмом. Но вся беда заключалась в том, что молодости неизбежно сопутствует любовь. Единственной девушкой, которой секретарь мог бы доверить любую страшную тайну, была та, которая занимала английский престол и обладала ниспосланным свыше разумом, способным дать правильную оценку любому плану. Что касается остальных, то здесь обычная неверность в любви может все погубить. Если бы Синтия Норрис, о которой Уолсингему сообщил мистер Грегори из Лайма, не смогла бы из-за какого-нибудь насморка приехать в Хилбери-Мелкум, секретарю не пришлось бы сейчас пускаться в утомительную, но необходимую дискуссию.

– Эта юная леди – соседка Бэннетов?

– Совершенно верно.

– И обе семьи дружат?

– Это также справедливо.

– И если бы юная леди согласилась, то семьи объединила бы более тесная связь, нежели дружеская?

– Увы, это так, – сердито проворчал Робин.

– Тогда тебе не следует забывать, что Бэннеты – предатели, хотя ее величество в своем милосердии смотрит сквозь пальцы на их измену. Впрочем и я тоже, потому что сэру Роберту Бэннету время от времени приходят из Франции письма, содержание которых, благодаря нашему другу мистеру Грегори, мне удается узнавать первому. Но если мисс Синтия, на минуту утратив бдительность, намекнет кому-нибудь из Бэннетов о твоей миссии, Карло Мануччи отправится на костер.

– Она никогда этого не сделает!

– И вместе с ним старый нищий, сидящий на ступенях церкви Святой Девы Альмуденской – мой друг и твой отец, чей дом у моря ожидает его возвращения, – безжалостно закончил Уолсингем.

– Она будет молчать, – воскликнул Робин, и в его голосе послышалась мука, – как бы они ее не обхаживали!

– Каждую секунду ей придется следить за своей речью, даже просто за взглядом. К чему подвергать ее такому испытанию?

– Для нее было бы худшим испытанием, если бы я уехал, не сказав ни слова, думать, что я, словно ничтожный хлыщ, играл ее чувствами.

– А она может так подумать? – быстро осведомился Уолсингем.

В этом вопросе заключалась ловушка для Робина. Если Синтия может заподозрить его в столь недостойном поступке, должен ли он ценить ее так высоко? Если она способна сразу же вынести о нем неправильное суждение, имеет ли он право доверить ей хранить свою тайну? Если она ошибочно примет его за изменника, не может ли она точно также принять изменника за друга? Но Робин был честен, даже зная, что это пойдет не на пользу его доводам.

– Нет, не может, – ответил он.

– Ну, тогда… Полагаю, что эта юная леди – мисс Синтия Норрис?

– Не только полагаете, но и знаете, – уточнил Робин.

Уолсингем улыбнулся.

– Мистер Грегори писал о ней, давая самую высокую оценку, – признал он.

– Мистер Грегори, на мой взгляд, слишком часто сует нос в чужие дела! – сердито воскликнул Робин. – Думаю, он бы неплохо выглядел со знаком виселицы на шее, а не на своих письмах!

Сэр Френсис позволил себе усмехнуться.

– У Грегори, как ты мог заметить, Робин, отсутствует чувство юмора. Мне бы хотелось повторить ему твои слова, чтобы посмотреть при этом на его лицо, но он слишком ценный слуга, чтобы им злоупотреблять.

– И вместо этого вы злоупотребляете мной, сэр, – заметил Робин.

– Если я это и делаю, то для блага королевства! – воскликнул Уолсингем, охваченный внезапной вспышкой гнева. – Я ставлю его превыше всего, и поэтому стараюсь по мере своих слабых сил обеспечить твою безопасность! – Успокоившись, он добавил более мягко: – Не думай, что я не забочусь о тебе, Робин. Будь у меня другой, столь же надежный и подходящий агент, я бы поручил эту миссию ему, а тебе предоставил бы возможность прославить свое имя под рев труб и грохот барабанов. Но время требует своего. Послушай, эта девушка знает о твоих планах насчет Золотого флота?

– Да.

– Ну, так пускай думает, что ты отправился охотиться за ним!

– А как же нападение Дрейка на Кадис с «Экспедицией» в качестве одного из его кораблей?

– Мы изменим ее название.

– Но не ее экипаж. Она строилась в Пуле и укомплектована тамошними жителями. Синтия не может этого не знать. Когда ей станет известно, что корабль отплыл без меня, что она обо мне подумает? Что я хвастун и трус, который сбежал при виде опасности…

Но Уолсингем вновь резко прервал его:

– Она в самом деле так подумает?

И снова честность и уверенность в своей возлюбленной опровергли доводы Робина.

– Нет, – тихо ответил он, и улыбка смягчила твердую складку его губ. – Но если я уеду, не сказав ей ни слова, а она, несмотря ни на что, будет продолжать верить в меня, это причинит ей жестокие страдания.

Уолсингем не возразил ему ни словом, ни жестом. Вместо этого он с достоинством заговорил о себе и своей семье:

– Моя семья, как и все прочие, о которых я слышал, имела свою долю радости и горя. Но лишь в последние месяцы я стал восхищаться женской храбростью и терпеливостью. Этим вечером ты видел мою дочь Френсис. Ее бодрость и дружелюбие наполняют жизнью этот дом. Она совсем недавно вышла замуж за молодого человека, принадлежащего к цвету английского рыцарства. Они – прекрасная и любящая чета. Но в любой момент к этим дверям может прискакать вестник с сообщением, что Филип Сидни пал на поле брани. И тем не менее, мы можем догадаться о страданиях, испытываемых Френсис, только по изредка мелькающей в ее глазах боли и дрожи голоса, которые она не в силах сдержать, Так что же, по-твоему, Френсис предпочла бы, чтобы Филип цеплялся за ее юбку, а не исполнял свои долг до конца? Нет! А разве твоя Синтия хуже ее? Я хотя и не знаю ее, но уверен, что это так! Потому что я знаю тебя, Робин, и не сомневаюсь, что твое сердце сделало правильный выбор!

Аргумент был если и не вполне справедливый, то искренний, и он сделал свое дело. Мысли Робина устремились к тому дню, когда он будет стоять в холле Эбботс-Гэп рядом с отцом, забывшим о своих муках, и Синтией с сияющими глазами и улыбкой на устах.

– Пусть будет по-вашему, – сказал он. – Но если Божья воля не даст мне возвратиться, кто-то должен сообщить Синтии, почему и с какими мучениями и верой я оставил ее, не простившись.

– Клянусь в этом надеждой на спасение души, – ответил Уолсингем. – Моя дочь Френсис будет твоим вестником.

Огромный галеас «Регаццона» плыл по спокойным сапфировым волнам мимо бурых холмов Испании. Легкий ветерок надувал паруса на трех мачтах и бушприте,[96] а на нижней палубе, под бортовыми орудиями, тридцать длинных весел вспенивали темную воду. Наступал полдень, и хотя был конец сентября, солнце ярко сияло в безоблачном небе. На корме корабля возвышались две башни – передняя была выше задней, поэтому матросу на шкафуте,[97] они казались двумя огромными ступенями. Выступающий за форштевень[98] бушприт отбрасывал на воде тень, похожую на гигантское копье, указывающее на корабль. Поросший лесом мыс Гата[99] на котором теперь стоит маяк, вытянулся к правому борту корабля и обрывался, открывая вид на глубокий Альмерийский залив.[100]