Он запоздало возмущается, что слишком велик был вес экспертов, единодушно полагавших, «что преобразование в принципе сводится к корректировке экономических регуляторов». Разумеется, Янов имеет в виду Гайдара и его гарвардских советников. Именно с их подсказки Борис Ельцин предрекал в ноябре 1991 года, накануне либерализации цен: «Хуже будет всем примерно полгода, затем – снижение цен, наполнение потребительского рынка товарами, а к осени 1992 года – стабилизация экономики, постепенное улучшение жизни людей». Если он в самом деле в это верил, то это просто выходит за рамки приличий (что относится не только к Ельцину, но и к когорте российских и иностранных обозревателей, попавшихся на эту удочку). Если же он говорил так из любви к низкопробному популизму, то дело обстоит иначе. Впрочем, не лучше. Но Янову и радикальным демократам не пристало жаловаться, если впоследствии коммунисты, национал-патриоты, крайне правые и крайне левые начали кричать об «оккупационном режиме» и о «чужеземцах» у власти. Только чужие, только враги могли бы действовать подобным образом.

Это вопрос исторической перспективы. Одно дело похоронить воспоминания двух поколений, другое – залезть в хромосомы шестнадцати поколений, переживших крепостное право, самодержавие и империю. Можно возразить, что Янов ошибается, что кое-кто об этом задумывался. С 1985 по 1991 год многие, в том числе и в КПСС, постепенно (смутно, частично, не до конца, как вам больше нравится) осознали тяжесть бремени этих шестнадцати поколений. Но во главе этих людей стоял генеральный секретарь ЦК КПСС, которого надо было убрать уже за одно это. И его убрали. Руками – Янов это признает – альянса между сторонниками скорого, немедленно наступления светлого либерального будущего, боровшимися против имперского коммунизма, и пророками дореволюционного прошлого, бывшего – к несчастью для радикалов – имперски-самодержавным, то есть отнюдь не демократическим.

Янова следовало бы спросить, по какой причине Россия получила от этих шестнадцати поколений наследство, которого не было у остальных европейских народов. Я подчеркиваю это обстоятельство не для того, чтобы доказать, будто Россия шла навстречу своему року. Я просто призываю всех россиян, кто, как Янов, задумывается над этими вопросами, не прибегать вновь к упрощенным решениям. Например, не залезать в поисках «естественной склонности» русского народа к демократии в архивы XVI века; Бесполезно – да и смешно – отрицать то обстоятельство, что самые прочные корни российской исторической традиции питаются именно авторитаризмом. Что совершенно не означает, что нынешние поиски демократического развития необоснованны и нереалистичны. Просто нужно было отталкиваться от немыслимых трудностей, с которыми неизбежно столкнулась бы попытка реформирования страны. Только зная это, можно было их преодолеть. Однако «реформаторы» поступили наоборот, пренебрегая страной. А когда они обнаружили, что она не следовала за ними, то обманули и изнасиловали ее. Столкнувшись же с реакцией населения (то была реакция пассивного сопротивления, потому что россиянам неизвестны другие пути, разве когда они взрываются, приблизительно раз в два века), они только утвердились в своем мнении, что к этому народу применимы только авторитарные методы.

Вот они выходят на бой, один за другим. Янов применяет к ним авиационный термин – «перехватчики». Вроде Андраника Миграняна (но он фигурирует здесь просто в качестве парадигмы, он более заметен потому, что более болтлив и криклив), рассуждающего приблизительно так: поскольку самыми популярными в России всегда были идеи «державности, патриотизма, закона и порядка», то не остается ничего другого, кроме как присвоить их себе, «перехватить». По крайней мере, тогда «мы, демократы, мы, реформаторы», вырвем их из рук национал-патриотов. Вот почему Мигранян стал президентским советником и до сих пор им остается. Вот почему он подружился с Коржаковым и поддержал с «прагматической» точки зрения чеченскую войну. Вот так люди и оказываются по уши в крови и грязи. И разве он один такой? Другие прошли этот путь в молчании, Мигранян с криком. Разница не так уж велика.

Вот путь, пройденный российскими демократами первой волны, открывшими дорогу криминальному режиму. Их идеология состояла из нескольких простых аксиом, часто близких к тавтологии. Как, например, вот эта: «личная свобода неотделима от рынка». Или: «либеризм и либерализм – одно и то же». Они считали, что нашли Запад, и никто им не объяснил, что, к счастью, это только частичка Запада. Наоборот, им внушали, что Запад означает deregulation, глобализацию, рынок без границ и без правил, кончину государства социального, национального и просто государства как такового. Бедняги! Они не сообразили, что имеют дело с учениками антигосударственных фун-даменталистов, поклонниками Фон Хайека и Фрид-мана. Они не поняли, что в Россию пришли партизаны ультралиберализации, монетаризма в планетарном масштабе, сторонники финансовой и антипроизводственной перекройки всей мировой экономики.

Это те самые люди, которые имеют наглость выступать от имени Запада и претендуют на звание высших выразителей новой философии. Никто, разумеется, не представлял себе, что она давно не имеет ничего общего с либерализмом и правовым государством, которые некоторые искренне стремились построить в посткоммунистической России. Что не так уж и плохо, поскольку авторитарные тенденции американского нео-либеризма, «модернизаторская» склонность к президентским режимам, к технологиям манипулирования народом, к упрощенному порядку принятия решений, исключающему контрольные инстанции, полностью совпадают с идеями российских радикально-демократических реформаторов. В самом деле, зачем заново проходить путь, позволивший Западу «изобрести велосипед» правового государства, когда все уже давно пересели в лимузины нео-президентских режимов? Россия снова попыталась срезать путь, чтобы прийти к финишу первой. И снова оказалась – вполне заслуженно – на краю пропасти.

На самом деле, российские демократы увидели только маленький кусочек истории Запада и капитализма. Они узнали только течение, восторжествовавшее в те десять лет, что Россия стряхивала с себя коммунизм. Но никто не сказал, что оно будет продолжать доминировать и в будущем. Не этот Запад диктовал правила развития в первые послевоенные сорок лет. В каком-то смысле россиянам не повезло – они попали в самый разгар кризиса Запада и оказались не в состоянии осознать его, приняв как наивные неофиты за истину то, что в тот момент предлагал рынок.

Янов, следивший за дискуссией на Западе, пытается объяснить своим российским читателям, что «свобода рынка вполне возможна без свободы человека», что можно, не успев даже опомниться, оказаться в «автократическом рынке». И что либеральная западная идеология с самого своего зарождения прекрасно знает, что может оказаться в критической ситуации, когда приходится выбирать между рынком и личной свободой. Как выяснилось, российские демократы оказались неподготовлены к этой задаче и в большинстве своем – доказав тем самым, что в свою очередь являются продуктом российской традиции, – предпочли пожертвовать свободой личности. Разумеется, только в силу форс-мажорных обстоятельств. Это касается не только «перехватчиков». Отсюда (Найшуль, Лисичкин, Мигранян – только три примера, можно продолжить перечень Шумейко, Сатаровым, Шахраем и т. д.) оргия энтузиазма по отношению к Пиночету, справлявшаяся в основном в демократических кругах. Отсюда тезис Найшуля о том, что «в России невозможна представительная парламентская демократия». Отсюда, наконец, Конституция, породившая «президента-самодержца», вождя нации, фюрера, на которым лежит «вся тяжесть государственной ответственности и власти»21, созданная руками демократов.

Это не было невольной ошибкой, как, похоже, считает Янов. Они сами этого хотели. Вольно цитируя декабриста Поджио, можно сказать: вы приняли в свои объятия скромного батальонного командира, вы подняли его на трон и, кланяясь, дали ему возможность укрепиться и так долго давить на ваши спины. Вы создали Бориса своими руками.