Он привел из катуха длиннорогую козу, уложил ее возле порога. И в четыре руки принялись пух дергать. Коза была старая, давно на подворье жила. Она уж привыкла и лежала спокойно и молча, лишь взмекивая, когда порою железные пальцы Тарасова, ухватив, дергали слишком уж щедрую жменю. Щипали сноровисто. Пух был хороший, в добрую четверть длиной. И на глазах росло серое, с синеватым отливом облачко невесомого пуха.

С козой провозились, считай, до полуночи. Раиса, наскучав в одиночестве, рассказывала хуторские новости. Нынче на хутор цыганки приходили с хорошей тюлью и гардинами. Просили по тридцать рублей за метр. Раиса денег пожалела несусветная цена, а вот жена управляющего на платок выменяла. Продорожилась, конечно, да где еще взять. А гардины такие красивые: розы на них прямо живым цветут.

Под мерный Раисин говорок Тарасов щипал и щипал козу, а думалось о другом. Цыганки, тряпье, женины покупки мало его волновали и в добрые дни. А теперь уж и вовсе были ни к чему. Известие о том, что сам председатель гнался за ним и пробовал остановить, тревожило Тарасова. Там, в тракторе Тарасов лишь подсмеивался над своими преследователями. В степи все дороги были его попробуй возьми. А здесь, на хуторе, досадить могли.

За прошлое, и за сегодняшнее в том числе, Тарасов не боялся - то уплыло. А ни руки, ни ноги своей он нигде не оставил, и никакой участковый ничего не докажет. О прошлом душа не болела. Но теперь, когда узнали, будут следить. А брать под чужим глазом нелегко. Вес равно подстерегут, не нынче так завтра, а устерегут и поймают. Переждать бы неделю-другую.

Но ждать было нельзя. Уже послезавтра нужно снова солому везти. А потом снова н снова. А до кой поры?

Эта мысль тревожила Тарасова, потому что не видел он конца и краю...

- Ты ныне как не в себе, - сказала жена. - Куда тебя завтра гонют? Чего здесь начальство руилось?

- Да так... - не сразу ответил Тарасов.

- А я не прижмурки живу, я все вижу, - продолжала Раиса. - Письмо от Ксени получили, а ты молчишь. И не гутаришь об нем.

Раиса попала в точку. Письма дочери всегда Тарасова радовали. И, добрую весть получив, обычно весь вечер говорили о Ксене, о ее семье и жизни. Сыновья росли тихомолом, попроще. Младшенькая ластунья Ксеня до сих пор грела отцово сердце.

Жена попала в середку, и Тарасов несколько смешался.

- Либо председатель подъезжал? - не отставала Раиса. - Или главный инженер? Чего это ты сподобился? Либо потяжельше запрячь хотят? Ходором ходишь, так подцепить еще борону?

Открывать мысли и дела свои Тарасов не хотел. Жена и без того болела. Да и к чему?.. Чем она поможет? И потому Тарасов сказал:

- Да, ничего... Так, сепетят. . . Давай дощипывать да на лытках постригем. Время уж...

Время подходило к полуночи, пора было кончать.

Дощипали козу. И прежде чем поднять ее и увести, Тарасов поднял с полу Раису. Грузная жена слабела и слабела ногами и, отсидев их, не могла сама встать. Тарасов поднял жену, на кровать посадил. А потом уж с козой занялся.

Он отвел ее и запер катух. И в каком-то невольном, но желанном забытьи шагнул к катуху соседнему, коровьему, и открыл его. Живым теплом, и терпкостью сена и хлебной преснотой соломы дохнуло в лицо, духом Марты, старинной тарасовской коровы, сколько лет уже стоявшей на этом базу. Тарасов зажег лампочку. Марта лежала и, еще до света узнав хозяина, повернула к нему свою белую голову и глядела умными, все понимающими глазами. Тарасов же видел глаза иные.

Другие глаза ему виделись, полубезумные, в шаге от смерти.

Приключилось это под Новый год. Сбегав на своем тракторе на центральную усадьбу, Тарасов обратным ходом, делая крюк, вез на хутор Вихляевский "столярку" для нового комплекса: рамы да двери.

Вихляевский животноводческий комплекс строили который уже год. Строили и осенью сдали и запустили туда скотину, но, как всегда, доделок был целый воз.

Миновав ворота комплекса, Тарасов остановил трактор, потому что не знал, куда ехать ему, где привезенное сваливать. И тут он услышал рев, нестройный, диковатый рев словно взбесившейся скотины.

Он огляделся: рядом, на базу, скотина теснилась табуном и ревела. Она стояла у самой городьбы, силясь пробраться ближе и ближе. Задние напирали дуром, на дыбки становились, пробиваясь. И мык, тревожный коровий мык висел над фермой.

Вслед за первым базом взволновался другой, дальний. И оттуда донесся рев.

Тарасов не сразу понял, а сообразив, погнал трактор вперед и вперед, подальше от коровьих глаз. Скотина, по всему видать, голодала, а трактор Тарасова с тележкой был такой же, как все "Беларуси", что привозили на ферму корма.

Он укатил подальше и, заглушив трактор, вернулся к базам. Подошел к городьбе и встал - встал и стоял, хотя глядеть было несладко.

Многое Тарасов перевидал на своем веку, и какой бывает колхозная скотина знал. Но такого давно не видывал.

Годовалые телочки были худы: крестцы и маклаки наружу торчали. Шерсть свалялась клочьями. Ноги выше колен черны от несмываемой грязи. Застарелыми сосулями и ошметками висела грязь на пузе, на лытках, по бокам до самой кабарги, на хвосте - до репицы. И даже головы были в грязи. Воспаленные глаза мутны, с гноем. Нос, обычно у всякой скотины вылизанный, и тот нечист.

Телушки начали успокаиваться и разбредаться по базу, выбирая место посуше. Но, несмотря на декабрь, подмораживало слабо, и на базу грязь стояла. И лишь вдоль яслей тянулась твердая асфальтовая полоса да посреди база земляной остров высился над вселенской хлябью. Туда и забиралась скотина.

- Здорово, кум, - послышался рядом голос.

Тарасов обернулся и узрел дальнего вихляевского родственника и, поздороваться с ним забыв, горько спросил:

- До чего же вы скотину довели... Господи... Чего же это, а?..

- Довели... Да я сам с этой скотиной дошел. Во, погляди... - вихляевский кум провел рукой по впалым небритым щекам. - Скотина ревет, а я возле нее. А чем ей помочь оказать? Не дают кормов. Хоть дурняком реви. Не дают, и все.

- Почему не дают?

- Говорят, не колхозная скотина, а всеобщая.

- Всеобщая? - не понял Тарасов.

Вихляевский кум разъяснял людям не первый раз.