И теперь, словно поспешая друг перед другом, начинали просыпаться и в других домах, потому что "Тарасовы уже зажгли".

По утрам Тарасов управлялся быстро. Подпускал к матерям козлят, сена задавал, поил скотину. Птицу не выпускал, темно еще. Но за двором, на гусином точке, сыпал зерно в длинное деревянное корыто. И, в дом воротясь, напоминал жене:

- Я насыпал гусям. Выпустишь, как развиднеется.

Раиса с утра передвигалась трудно. Больные ноги ее не сразу расхаживались. По она ко времени успевала и печь затопить, и завтрак сготовить.

И нынче она щей налила, мяса поставила, яичек, сальца порезала. По утрам Тарасов ел много. День впереди длинный, и неизвестно, куда он поведет и что подаст.

- Буду письмо писать Ксене, - сказала жена.- Чего переказать?

- Ну, чего... - задумался Тарасов. - Нехай там глядят. Може, на гости приедут. Дорога встала. Подмогнут и остатних гусей заберут и сало. Чего зерно переводить? Время указывает.

- И взаправду,- согласилась Раиса.- Нехай забирают. Галды меньше, с утра до ночи орут. В выходной головы посекем. Виктор приедет, обделаем.

Тарасов держал гусей помногу, до полутора сот. Но продавать их не продавал. "Сами научились гусятину есть", - когда-то промолвил он свою знаменитую фразу. И хутор, и вся округа повторила за ним: "Сами научилися..." И на базар стали меньше возить, себе оставляли, хоть и цены были завидные, Тарасов же вовсе не продавал, щедро оделяя птицей детей. Даже старшему Петру, что в Сибири работал, доставалось. А уж Ксенина да Виктора семьи на отцовских харчах и жили, на базар не заглядывая.

- Може, отец, цыганки опять ныне придут, с продажей... Уж я, видно, не подорожуся. Возьму на шторы. И себе, и Ксене подарим. Давно мы ей ничего не дарили. Красивый матерьял... Розы прям живые цветут. Талдычиха взяла, а мы чего...

- Сама гляди... - равнодушно ответил Тарасов, в бабьи дела он не лез.

Над хутором висела ночь. Лишь по земле, в хатах светили огни да возле тракторного сарая ударило в небо желтое чадящее пламя солярки. Полыхнуло высоко, осветив кузню и амбары, и даже контору, но тут же сникло. Это Костя Дуков развел свой костер, согревая для техники воду. Хорошая была у Кости работа. Летом он на конях бочку возил с водой. Зимой разжигал водогрейку. И ждал Тарасова.

Тот всегда приходил первым. Еще издали, не видя, слышал Костя и узнавал тяжелый тарасовский шаг. Слышал и радовался: можно домой идти, дозоревывать.

Тарасов подходил к огню, спрашивал:

- Ну, чего тут?

- Да все в порядке, вода греется, - весело отвечал Костя.- Коней твоих, показывал он на тракторный навес,- тоже цыгане не свели. Не желают. А я пошел, еще не завтракал.

Нехитрый рабочий день Кости кончился, и он уходил. Тарасов оставался один. Теперь он шел к тракторам. Две машины его под навесом стояли: приземистый, похожий на хозяина гусеничный "ДТ" и синий "Беларусь" на резиновых высоких колесах. Гусеничный трактор теперь пребывал в медвежьей дреме, дожидаясь весны. Зимою Тарасов ездил на "Беларуси".

- Ну, чего тут? - входя под навес, негромко спросил Тарасов. - Живые?

За этими короткими словами крылось многое и доброе. И трактора это понимали. "Беларусь" знал, что сейчас хозяин сунет ему факел под брюхо, согревая поддон, а потом в радиатор горячей воды зальет - и живительное тепло потечет по жилам. И все остылое за долгую морозную ночь стальное тело его начнет оживать.

Тарасов подъехал с будкой к конторе и остановился. Пока школьники соберутся, можно и сыну позвонить, Виктору. Тот жил в райцентре и имел телефон.

В контору никто в такую рань не приходил, и Тарасов без чужих глаз набрал номер и, услышав голос сына, сказал:

- Ну, чего там? Все здоровые? Слава богу. Ты это... на выходные приезжайте. Делав много. Пух подошел. Гусей надо определить. Понял?

Разговор у Тарасовых получился короткий. А по-иному и не могло быть, потому что сыновья удавались в отца. Что Петро, что Виктор. В мальчишках они, как и все дети, играли и баловались, в парнях, бывало, проказничали, но знали свой час. Виктор кончил школу, Маньку Рабунову испортил - пришлось ее срочно замуж отдавать, - потом ушел в техникум, в райцентре там женился. Отец ему дом купил. И в двадцать с небольшим парень как-то сразу превратился из компанейского Витька в Тарасова. Он поугрюмел, погрузнел, разговаривать стал мало, зная лишь всегдашнее тарасовское "Ну, чего...", и, часто приезжая на хутор, впрягался в работу. От порога снимал добрую одежду, натягивал старую и день-деньской пропадал на базу. И уже со стороны непросто было разобрать: кто там возится во дворе - старый Тарасов или молодой.

Что и говорить, сильна была тарасовская вера. Даже Ксении муж, парень городской, и тот Тарасовым словно на кону достался. Городские зятья на хуторе обычно в гостях баловались удочкой, ружьецом, грибами, купаньем и тещиной самогонкой - им все прощалось. Тарасовский зять в первый же приезд выкопал и обделал кирпичом новый погреб. Потом электрический свет везде провел. И с Виктором в четыре руки сладил огромный сенник. Кое-кто говорил, что Ксении муж отрабатывает квартиру, которую Тарасов купил для зятя и дочери. Но то было пустое, мало ли городским зятьям денег пихали. Умные люди лишь завистливо качали головами; одно слово - тарасовский зять.

Школьники собрались ко времени. Большенькие сами в будку лезли. Укулеманных в мамкины платки малышей Тарасов поднимал и рассаживал поближе к передку.

- Раз, два, три... - считал Тарасов. - Шляпужонка нету.

- Здесь я, дядя Тарасов! - пищал из угла Шляпужонок. - Погнали!

Тарасов не спешил. Он оглядывал будку, крючки проверял, запоры, обстукивал баллоны колес. И уж тогда лез в кабину. Кабина была тесной. Тарасов в ней вплотную умещался. Казалось, трактор и создан был именно так, чтобы с трудом уместить в себе большое тело Тарасова и ни грамма больше. Он, кряхтя, влезал в кабину и долго ворочался, расставляя тяжелые ноги и руки умащивая. Но сидел в тракторе влито, словно врастал в него. И уже не было Гаврилы Тарасова и синей железяки с именем "Беларусь" - теперь это было единое живое существо с горячим дыхом и голосом, с тяжкой силой, машинной и человечьей. Оно не торопясь проползло через хутор, приглядываясь рачьими глазками фар к разбитой дороге, а за околицей прибавило ходу и мягко покатило наверх, укачивая в будке недоспавших ребят.