Искренне Ваш.

75

УЭСТЛЕНДУ МАРСТОНУ *

Тэвисток-хаус,

среда, 3 февраля 1858 г.

Дорогой Марстон,

От всей души поздравляю Вас с Вашей очаровательной пьесой. Она произвела на меня такое впечатление, что я не сумел бы выразить его Вам, даже если бы и попробовал. Если не считать "La Joie fait peur" *, я не видел ничего, что могло бы идти в сравнение с ней; а тонкость умилительного образа беззаботной девочки, которая ради Ребена становится женщиной, способной на высочайшее самопожертвование, бесконечно превосходит мадам де Жирардэн. Не могу выразить Вам, как я восторгался пьесой вчера и какие искренние лил слезы. Трогательная мысль, полная такого изящества, воплощена истинным художником и поэтом с благородной мужественной щедростью, и никто, ознакомясь с ней, не сможет остаться равнодушным.

Все актеры играли превосходно, но мистер Диллон был поистине восхитителен и заслуживает самых горячих похвал. Как приятно в наши дни видеть актера, с таким пылом отдающегося своему искусству и играющего с такой естественностью и силой! Есть только одна мелочь, которую, я думаю, ему следовало бы изменить. Я убежден, что ни один человек - и уж во всяком случае, такой человек - не станет мять письма, написанного рукой любимой женщины. Он может, конечно, бессознательно прижать его к сердцу и в то же время растерянно искать его взглядом; или он может сделать что-нибудь, что выражало бы ту нежность, любовь, которая для него связана с мыслью о ней, но ни при каких обстоятельствах он не стал бы мять ее письма, скорее уж он смял бы ее сердце.

По тому, что я заметил такую мелочь в такой великолепной игре, Вы можете судить, как внимательно я следил за Диллоном. Никто не может сравниться с ним в этой роли, и я должен признаться, что он не только заворожил меня, но и удивил.

Я думаю, что стоило бы предложить эту вещь "Комеди Франсэз". Им очень удаются одноактные пьесы; такие пьесы пользуются там большим успехом, а эта кажется мне очень подходящей для них. Если бы Вы захотели, чтобы Сансон или Ренье прочли Вашу пьесу (по-английски), то, будучи хорошо с ними знаком, я был бы рад сообщить им, что я послал ее с Вашего разрешения, потому что она мне очень понравилась.

Искренне Ваш.

76

АРТУРУ СМИТУ

Тэвисток-хаус, Тзвисток-сквер, Лондон,

вторник, 25 мая 1858 г.

Мой дорогой Артур,

Я не только разрешаю, но даже прошу Вас показывать прилагаемое письмо и тем, кто относится ко мне доброжелательно, и тем, кто, будучи введен в заблуждение, станет судить меня несправедливо.

Тэвисток-хаус, Тэвисток-сквер, Лондон,

вторник, 25 мая 1858 г.

Наша совместная жизнь с госпожой Диккенс была несчастливой уже в течение многих лет. Для каждого, кто знал нас близко, без сомнения, (шло ясно, что трудно наши супругов, которые бы менее подходили друг к другу но характеру, темпераменту и во всех других отношениях, чем мы с женой. Вряд ли когда-либо существовала семья, в которой муж и жена, сами по себе неплохие люди, так не понимали бы друг друга и имели бы так мало общего. Это может подтвердить наша преданная служанка (она была нам скорее другом), которая, прожив с нами шестнадцать лет, вышла замуж, но по-прежнему пользуется полным доверием г-жи Диккенс, так же как и моим. Она имела возможность изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год близко наблюдать прискорбное состояние нашей семейной жизни, будь то в Лондоне, во Франции, Италии всюду, где мы были вместе.

Мы не раз собирались расходиться, но единственной, кто стоял на пути к разрыву, была сестра г-жи Диккенс, Джорджина Хогарт. С пятнадцатилетнего возраста она целиком посвятила себя нашей семье и нашим детям, для которых она была и няней, и учителем, и участницей их игр, и защитником, и советчиком, и другом.

Что касается моей жены, то из чувства уважения к ней лишь замечу, что в силу особенностей своей натуры она всегда перекладывала заботу о детях на кого-либо другого. Я просто не могу себе представить, что сталось бы с детьми, если бы не их тетка, которая вырастила их, снискала их искреннюю преданность и пожертвовала ради них своею молодостью, лучшими годами своей жизни.

Глубоко страдая за нас, она увещевала, убеждала нас и всеми силами старалась не допустить разрыва между г-жой Диккенс и мною. Г-жа Диккенс часто благодарила сестру за ее любовь к детям и заботы, которыми она их окружила; особенно часто она выражала свою признательность в этот последний год.

Уже в течение нескольких лет г-жа Диккенс неоднократно давала мне понять, что для нее было бы лучше уехать и жить отдельно от меня. Она говорила, что пропасть между нами все увеличивается, и это усугубляет состояние подавленности, которое у нее иногда бывает, что она не в силах более жить со мной и что ей лучше покинуть наш дом. Я всегда отвечал на это, что мы должны примириться со своим несчастьем и нести свой крест до конца, что мы должны это сделать ради детей и быть вместе хотя бы "для других".

Наконец, приблизительно три недели тому назад, Форстер убедил меня, что в интересах самих детей будет, несомненно, лучше, если мы направим их жизнь в новое, более счастливое русло. Я уполномочил его как нашего общего друга вот уже в течение двадцати одного года переговорить с г-жой Диккенс, а она со своей стороны поручила представлять свои интересы Марку Лемону.

В прошлую субботу Лемон написал Форстеру, что г-жа Диккенс "с благодарностью принимает" условия, предложенные мною.

Что касается денежной стороны вопроса, скажу только, что я был так щедр, как будто г-жа Диккенс знатная дама, а я сам человек со средствами. Вот вкратце остальные условия: старший сын будет жить с матерью и всячески помогать ей, старшая дочь останется хозяйкой в моем доме; остальные дети также останутся со мной, вместе со своей тетей Джорджиной, к которой они привязаны всей душой, так, как редко могут быть привязаны к кому-либо юные сердца, и которая (о чем я не уставал твердить в течение многих лет), как никто другой в этом мире, заслуживает мою горячую признательность и уважение.

Я надеюсь, что никто из тех, кто ознакомится с этим письмом, не будет настолько жесток и несправедлив, чтобы неправильно истолковать наш разрыв. Мои старшие дети полностью отдают себе отчет в происшедшем и принимают его как неизбежное. Между мной и детьми царит полное взаимное доверие, и старший сын согласен со мной во всем.