— Нос и профиль есть у всякого человека. Это так. Но только… при жизни. А у некоторых нос исчезает ещё при жизни. Ха-ха! — начальник полиции, довольный своей остротой, рассмеялся. И даже потёр руки.

— Не сметь тянуть! — на этот раз властно, без игры в преклонение перед «небожителем», приказала Уна, единственная дочь римского патриция. — У него украли голову?

— У трупа, — тут же вытянулся начальник полиции, — голова не то чтобы отсутствует, но… словом… Словом, её размозжили настолько, что труп опознать невозможно.

Уна потрясённо ахнула.

— Размозжили?.. Голову?.. Зачем? Невозможно опознать?.. А какой… он? Плотный? Худой?

— Худой, — кивнул начальник полиции. — Я бы сказал, чрезмерно. Болезненный.

— Разве? Выше среднего роста? Римского, я имею в виду?

— Обычного роста, — ответил начальник полиции.

— А одет… с достоинством?

— Да, вещи дорогие. Исчез кто-нибудь из вам известных? — деловито поинтересовался он.

— Нет-нет, — поспешно отстранилась Уна. — Просто Уна пытается ускорить ответы. Ведь убийства — это всегда так интересно.

— Главное — подробности, — вмешался наместник. — Собственно, подробности и доставляют наслаждение.

— Да-да, — нахмурилась Уна. — Голова изуродована, но есть кожа…

— Представляешь, — криво усмехнулся наместник. — А если бы кожу содрали?! Жена бы не узнала. Представляешь? Человек без кожи… Мясо… Оно когда-то обнимало…

Уна содрогнулась.

— А любовница узнала бы? Если бы увидела так, без кожи? — медово улыбнулся жене наместник. — Как думаешь?

— Уне ясно, — сумев взять себя в руки, сказала Уна. — Неужели ничего другого кроме кожи у человека не осталось?

— Почему же? Осталось, — и начальник полиции стал перечислять — Кошелёк, полный золота, оставили на поясе. Сандалии, какие у нас в Иерусалиме не делают, тоже при нём… Потом, перед умерщвлением его долго били…

— Что?! — почти вскрикнула Уна. — Его ещё и били? Кто? Кто… приказал?

— Успокойся, дорогая, — сказал наместник. — Это чужой нам человек. И, по всей видимости, очень скверный. Он может быть интересен только скверным женщинам.

— Ты-то откуда знаешь, что он скверный? — скривилась всегда удивлявшая своей красотой Уна. — Может быть, ты его опознал? Знал ещё при жизни?

Наместник разозлился. Эта женщина совсем от горя потеряла голову. Она себя изобличает слишком явно. Её надо отсюда удалить. И как можно скорее.

Но пока наместник придумывал сколь-нибудь приличный повод, не умаляющий принципа власти, Уна опять повернулась к начальнику полиции.

— Что, разве есть основания полагать, что он скверный?

— Есть, — сухо ответил начальник полиции. — Страсть… быть «милашкой».

— Что-о? — Уна изумилась настолько, что даже привстала. — Его что, перед тем как убить, ещё и изнасиловали?!

— Зачем насиловать? — усмехнулся начальник полиции. — Он сам. Просто у него пристрастия такие. Он не только накануне, но и вообще… давно.

Уна окаменела.

— Как… узнали? — хрипло спросила она.

— Как? Пригляделись. Заглянули… ну, в общем, произвели тщательный осмотр трупа, — криво усмехнулся начальник полиции.

Уна, отвернувшись от начальника полиции так, чтобы её лицо видел только Пилат, закрыла глаза. Пилату казалось — только казалось? — что она непроизвольно еле слышно повторяет:

— Не может быть… Не может быть… Нет, это невозможно…

Наместник внутренне смеялся. Нет, он хохотал. Он просто рыдал от приступов гомерического хохота — хотя внешне оставался совершенно спокоен.

Вот, оказывается, какие выясняются тайны из любовной жизни его жены! «Милашка»! В соединении с «греческим» достоинством картина получается презабавная. Ради такого знания тайной жизни любовника его жены можно было этого «милашку» прирезать и самому…

Да, но за что же тогда Уна его полюбила?

Наместник задумчиво почесал бровь. «А всё-таки хорошо, что она сегодня пришла — я бы о его скверности спросить не догадался».

Наконец Уна открыла глаза.

— Его били — ладно. Но ведь не от побоев же он умер? Тогда от чего? — уже как бы по обязанности спросила она.

— Кинжал, — подчёркнуто спокойно сказал начальник полиции. — Причём кинжал достаточно дорогой — и это, пожалуй, главная улика. Которая выведет на убийцу.

— Как интересно, — всё столь же вяло, как во сне, сказала Уна. — Было бы интересно на этот малый меч взглянуть.

«Ну довольно!» — подумал Пилат.

— Всенепреме… — начал было начальник полиции.

Но Пилат его перебил:

— Мы напрасно теряем время — об убитом было сказано достаточно ещё вчера. А вот что там за подозрительный римлянин? И что у него за такое необыкновенное алиби? Разве бывает нечто, что при желании невозможно было бы опровергнуть?

— Это дело государственной важности, — вытянувшись, по-солдатски отрапортовал начальник полиции, — а потому подлежит обсуждению в присутствии одних только должностных лиц.

И стеклянным взглядом уставился в стену.

Уна хотела что-то сказать, видимо, колкое, но сдержалась.

— Выгоняете Уну? Эх, вы… мужчины… — хрипловато сказала она. И рассмеялась. Непохоже. Не как всегда.

Выждав достаточно времени, чтобы стражник плотно закрыл за Уной двери зала, Пилат приказал:

— Докладывай!

— У этого римлянина алиби, действительно, абсолютное. Как поклялась прислуга, он прибыл в Иерусалим вечером накануне убийства и никуда с постоялого двора не отлучался — во всяком случае, они этого не заметили. Что похоже на истину — скороходы и те после дороги валятся с ног. С ним два верных и преданных ему раба, одного из которых удалось подкупить…

Понтиец вздохнул. Подкупить! В Риме или на Понте признание у раба вырвали бы пыткой, без траты государственных средств. А здесь, в Иерусалиме, государственными средствами попросту сорят.

— И что? — спросил он.

— Римлянин прибыл, когда уже смеркалось. Наскоро повеч`ерив, он якобы сразу же лёг спать. Никого не принимал и ни к кому не ходил, что понятно: впервые в городе, устал с дороги. Рабы спали поперёк дверей, и потому выйти незамеченным их хозяин никак не мог.

— Значит, убийца не он, — подумав, сказал Пилат. — Мало ли римлян оказывается в этом городе?..

— Мало, игемон, — серьёзно сказал начальник полиции. — Очень мало. В данный момент в городе он, кроме вас, — единственный.

Предполагалось, что Пилат, женившись на Уне, тоже стал римлянином. В сущности, никто, даже начальник полиции, не знал, что наместник родом с Понта.

— И что? — спросил наместник.

— Что-то здесь нечисто. Каким-то образом ему-таки удалось убить любовника своей жены. Кроме него некому.

— Да, загадка… — стараясь не засмеяться, сказал Понтиец. — Хорошо, твёрдое алиби — это всё, чем он подозрителен?

— Нет. Он глуп: находясь в Риме распускал совершенно нереальное объяснение причины своего сюда прибытия… — Начальник полиции замолчал, не решаясь продолжить.

— Так?! — нахмурился наместник.

— Объяснение слишком необыкновенное, чтобы в него можно было поверить… Подкупленный раб утверждает, что этот римлянин — тайный соглядатай, посланный из Рима для выявления злоупотреблений властью.

«Вот оно! — напрягся Пилат. — Как я верно его вычислил! Меня хотят сместить! Всё верно!.. Но когда же он успел это убийство подготовить? Узнать про меня всё, включая и ночь?..»

— Расходы на подкуп раба не напрасны. Продолжай, — кивнул он начальнику полиции.

— Это всё, игемон. Ломая комедию, что якобы имеет высокопоставленных покровителей, он уверен, что все его будут бояться и он спокойно сможет, убив соперника, убраться назад вкушать семейное счастье, но…

— Довольно! — приказал наместник. — На сегодня достаточно. Прибывшего чиновника не трогать, неотлучно за ним наблюдать, из города не выпускать. При попытке бегства — задержать. И немедленно доставить ко мне. Вечером явиться для дополнительного доклада.

Начальник полиции поклонился. Но не вышел.