В Стрельне ещё и фундамент не положен — только деревья сажают. Растрелли готовит модель, которую Леблон забраковал наперёд. О своём проекте царю сообщает:

«Сей чертёж будет иметь некоторую рознь с тем, как в Пирмонте объявил, понеже положение места к некоторым переменам меня принуждает».

Доменико помогает генерал-архитектору выбирать подобающие выражения. Многословные политесы отвергает.

— Царю всегда некогда, мосье. Берите быка за рога, с первой же строки.

Версалец умеет не только распоряжаться, но и слушать советы. Доменико польщён: он вызвал симпатию знаменитого мастера. Разговаривают по-свойски, без чинов.

   — Не стесняйтесь докладывать царю. Губернатор ничего серьёзного не решит.

   — О, хотите анекдот? Про Бонтана... Старший комнатный дворянин короля... На всё один ответ. Который час? Спрошу его величества. Накажи меня бог, не выдумано! Однако неужели принц всегда был осторожен?

   — Не всегда.

   — Так я и думал. Ведь царь ценит людей, имеющих своё мнение. Редкое качество правителя. Фавориты Людовика, по крайней мере в последние его десятилетия, вопиющая посредственность. Жаль, если к этому идёт и у вас. Когда карьера делается лестью, немым послушанием, государство дряхлеет.

Доменико помолчал. Что сказать о Меншикове? Сердечности не возникало между ними. Почему? Разница в чинах или что-то ещё?

   — Странно, я ведь плохо знаю князя, — протянул зодчий стыдливо.

   — Вы? — Леблон подавился смехом. — Ах да, вы витаете над нами, крылатый небожитель!

А в памяти зодчего мелькало: Меншиков у Котлина, на льду, когда опускали ряжи Кроншлота, Меншиков на взмыленной лошади, когда наступал Крониорт...

   — Мне кажется, с тех пор как он сел в кресло... Седло ему полезнее.

Леблон опять прыснул.

   — Манера выражаться у вас очаровательная. Друг мой, он не упускает пользы. Её высчитали, мон шер! Пользы на миллионы, У Долгоруких мне сказали по секрету...

Он вращается в петербургском свете. Сыплет разными потешными историями, ловко танцует, хотя далеко не молод, прививает среди знати моду на бильярд. Красивая, похожая на цыганку жена генерал-архитектора затевает развлечения на открытом воздухе. В саду, при доме именитого, взлетает утыканная перьями пробка. Слова «ракетка», «волан» не сходят с дамских уст, как и другие, из лексикона швейного. Жан Батист судит наряды мужские, Мария Маргарита — женские. Доменико ни в коей мере не завидует этому успеху.

   — Я не считал его денег. Слухи разноречивы... Истину от клеветы отделить трудно, у него, наверно, есть враги.

   — Ещё бы! А вы сомневаетесь, святой Доменико? Я пытаюсь определить, в какой точке параболы находится наш Кошимен. Сановник достигает зенита, затем падение... По-моему, зенит уже позади. Раскрылись аферы сногсшибательные. Долгорукий взял с меня клятву не болтать, а то бы... Ну, вам неинтересно, витайте над нами, витайте! Да, зенит позади. Я носом чую...

Так вот что придаёт ему отваги... Но князь покамест не сброшен с губернаторского кресла. Послания царю проходят через Меншикова. Доменико деликатно напомнил.

   — Прекрасно, — и Леблон хлопнул себя по коленам.

У него нет секретов. Правду он будет говорить громко — царь хочет этого.

«Генерал-архитектор полагает, — написал Доменико, — что эпоха могущества князя на исходе. Царь вернётся из-за границы и нанесёт ему последний удар. Я не столь осведомлён, куда уж нам с Машей в высшее общество! Боюсь, не вступил бы парижанин в интриги — роль не для художника. Нет, он весь захвачен кипучей своей службой. Грозит перестроить Петербург, но как — пока неизвестно. От любопытных он отделывается шутками. Даже мне ответил невнятно».

Леблон бывает в доме у зодчего. Марию крайне потешает, целуя ей руку.

К ученикам Доменико версалец внимателен, рисует им новые французские отели, развивает свой принцип: прочность, удобство, красота. Расспрашивал Земцова.

   — Молодой мосье окончил гимназию? В Москве?

Там читали философию, что совсем невероятно. Вмиг из запасов француза — анекдот про Декарта.

   — Мудрец изобрёл куклу, совсем как живую. Возил с собой в багаже, в ящике... Она вопила, колотилась, капитан корабля взломал ящик, ужаснулся и выкинул её за борт. Исчадие ада... Таковы невежды, мосье!

Доменико часто сопровождает начальника. Швейцарца уважают, он поддержит в спорах с мастерами, с подрядчиками и переведёт лучше, чем погруженный в Телемака, опьянённый изящным слогом романа Ершов.

   —  Я для здешних бедствие, Тамерлан, — смеётся Леблон. — Разве не так, мон шер? Объясните им, что я исполняю волю царя. Что я видел его... Вам поверят.

В Петергофе француз охрип, командуя. Работные роют канаву, чтобы убрать воду, затопившую подвалы, слить в море. Трещины в стенах скрепляют железными тяжами.

Браунштейн наступает Леблону на пятки, ловит на лету приказания. Взглядом выпрашивает хоть какой-нибудь знак снисхождения, сочувствия. Но тщетно... Сердце Доменико болит за немца. Версалец похаживает, постукивает тростью с миной трагической.

Ступени каскадов не везде прочны. Трость Леблона свирепо вонзается в прорехи. Кроме того, слишком всё монотонно. Струи должны играть, резвиться. Нужны водометы. Ковш, принимающий оба каскада, должен быть не прямоугольным, а круглым — в гармонии с антуражем. Следует, пожалуй, добавить один каскад. Да, определённо следует... А почему остановилась отделка грота? Браунштейн доложил, бледнея, что нет материала. Заказан в Германии.

   — Что? — взорвался Леблон. — В России нет ракушек, нет цветных камешков? Вы с ума сошли! Ищите здесь же! Немедленно!

Готов во всём обвинить несчастного. Виноватых много. Доменико начал объяснять.

   — Вы ангел, мон шер! — оборвал Жан Батист. — Тут авгиевы конюшни. Я вычищу — боги свидетели!

Он взмахнул тростью, обвёл нижний парк. Насаждения ещё не разрослись, ветер сдувает жёлтую листву, и статуи откровенно наги.

   — Пора подумать о живописи, — и Леблон обернулся к дворцу. — Плафоны, плафоны... К моему прискорбию, у Пирмонте мы коснулись этого предмета лишь вскользь. Деяния Людовика отражены в Версале на двадцати семи полотнах. Король на закладке крепости, король на позициях... Возможно, и царь пожелает иметь галерею славы. Кликнем моего Каравака, он справится не хуже Лебрена.

   — Двадцать семь картин, — улыбнулся Доменико. — Пожалуй, чрезмерно. Царь не против кисти, но... Он предпочитает манеру аллегорическую.

   — Это благородно. Людовик был тщеславен безумно. «Чужая слава сокращает мою собственную». Я не вру, подлинное его изречение.

— Царь мыслит иначе.

Прежде всех других богов водружены над каскадом Нептун и Амфитрита — морские владыки, вступившие в союз с Петром. Представляют здесь мощь российского флота. На стенке каскада рельефом — подвиги Персея. Побеждает морского змея, то есть Швецию, освобождает Андромеду — понимай, Интрига. В образе витязя Пётр в слитности с отечеством.

Наглец Фаэтон влез в колесницу Гелиоса — солнечного бога, осмелился управлять ею и, опалённый жаром, упал в реку Эридан и погиб. Скульптура — в память о Полтаве. «Вся неприятельская армия Фаэтонов конец восприяла», — сказал царь о великой виктории.

Уже более двадцати изваяний расставлено в «нижнем огороде» — по выбору Петра, в назидание посетителю.

Красота и поучение...

Конники генерала Вейде рыскали попусту. Веселовский молчал долго. Лишь в январе подал весть: обнаружен-де след Алексея во Франкфурте-на-Одере, ведёт к Вене.

Так и есть, сбежал... Беда тяжелейшая, преступление в России небывалое, позор на царский дом.

Худо начался 1717 год.

Броситься сей же миг из Амстердама, собственными руками схватить сына-изменника... Ненавистна комната, выходящая окнами на тихий, припорошённый снегом канал, душат стены, пропитанное потом одеяло. Арескин говорит — ажитация нервов опасная. Отмеривает успокоительное. Екатерина в сотый раз повторяет: