Дядина речь течёт спокойно. Макс заставил себя вслушаться. Опасный... Говорят, в Ингрии татары и казаки. Казаки, говорят, каннибалы. Или татары.
— Шлиппенбах пишет сюда... Принять меры надо безотлагательно, иначе трудно будет выбить царя из Нотебурга, из Ниеншанца. Просит убедить Карла. Королева тоже желает видеть его поближе к дому.
— Нашла невесту ему?
— Уже не помышляет... Эрос отступился от короля. Монашествует и в Польше. Ни одна женщина не вступила в палатку. Пьёт только воду.
— Одоление через воздержание, — рассмеялся Макс. — Заповедь викинга.
Он потянулся к «Атлантике» и отдёрнул руку.
— Милый мой, — улыбается Вреде. — Рудбек — учёный, каких Швеция не имела.
— Сады гесперид поместил в Стенбокене... Заставил Геракла рвать яблоки там... Таскать с севера райские плоды... Мешанина, глупость...
— Не горячись, лягушонок, — глаза сузились, смотрели из какой-то неизмеримой дали.
— Вы верите, дядя?
— Король не терпит нападок на Рудбека. Со мной не стесняйся, но при посторонних...
— Его величество верит до сих пор? — нервный смех раздирал Макса. — Не может быть.
Взгляд графа фон Вреде, министра, остудил его. Поручик вскочил, ибо дядя поднялся, запахивая халат, неловко искал концы пояса, чем-то недовольный.
— Идём, — услышал племянник. — Не погнушайся нашим обедом. Нашей шведской салакой... В Эстляндии я накормил бы тебя получше. Боюсь, там пирует царь.
«Клотильда» солнечной ночью огибала Нордкап. Где-то прошумел шторм, крупная океанская зыбь колыхала судно. Медленно сходил в своё царство Нептун, вырезанный на корме, а русалка, несущаяся спереди, вздымалась, и каскады воды слетали с её грудей, с раскинутых рук. Доменико любовался в Копенгагене её телом — почти живым, из смуглого дерева экзотической породы, и теперь она видится ему, вторгается в сумрак каюты.
«Ветер благоприятствует, и, если Эол будет добр и впредь, плыть нам недолго. Я поставлю часовню в Астано».
Смелое обещание! Написал сгоряча и одумался. Потомок заметит, что две первые буквы перечёркнуты. Доменико отнял перо. Поздно! Обет дан в присутствии домашних, которых он призывает из Астано.
«Мы надоели тут друг другу и начинаем препираться. Вспыхивают нелепые стычки — к счастью, словесные. Примиряет наш капитан и также синьор ван дер Элст, весьма воспитанный и приятный господин. Дорогая бабушка, ты не подозреваешь, какой скверный характер у твоего скромника! Синьор ван дер Элст помогает мне сохранять выдержку и уповать на провидение».
Их дружбу устроил, сам того не желая, один из пассажиров — француз Жан Пижон, обозначенный в договоре как мастер кудерный. Малый разбитной, любитель поговорить.
— О, парики красноречивы! — пылко уверял он. — Да-да, парики на умных головах... Я вам расскажу про Сантонжа. Вылезает он из кареты, идёт в зал суда... Все смотрят, что у него на голове. Да-да, это очень важно. Пряди, точно змеи, на плечи, на лоб, образина зловещая... Прокурор, значит, не в духе, горе подсудимому, голова прочь. В другой раз парик расчёсан тонко, каждый волосок отдельно, отлив этакий шёлковый. И слегка неглиже... Считайте — помилует.
Уборы эти — его, мастера Пижона, изделия. Он втащил в кают-компанию целый сундук париков. Не угодно ли? Брался примерить и соорудить любой фасон. Можно «сорочье гнездо» или «комету». При нынешнем Людовике парики в ходу «львиные» — пышные и длинные, до пояса. Царю, наверно, подойдёт... Молодым господам что-нибудь полегче. Есть фасон «ветреник», есть «ревнивый».
— Вас, мосье. — Жан обратился к Доменико, — я бы сделал лунатиком.
— Почему же?
— Извините, мосье... Вы бродите один. Общество вас теряет.
Лунатик... Доменико посмеялся. С течением времён, парикмахер стал меньше болтать за столом, больше пить. Шутки его становились колкими, раздражали швейцарца, Жан избрал мишенью именно его.
— Вы строите замки на луне, господин архитектор. Смотрите не свалитесь!
Однажды, сидя с приятелями, сказал нарочно громко:
— Архитекторы... Сложил ты нужник королю — вот и архитектор.
В тоне чувствовалась злость. Доменико уяснил себе причину: он не участвует в попойках, не даёт бражникам деньги в долг и вообще не такой, как они.
Порой он огрызался, потом, устыдившись, отвечал брезгливым молчанием. Парикмахер обнаглел нетерпимо. Поздно вечером задубасил в каюту с пьяной руганью. Требовал какие-то пять талеров, будто бы недоплаченные за парик. Трезини вспылил: его назвали обманщиком. Простить нельзя, хоть и пьяному... Внезапно, почти невольно, в руке оказалась шпага. Отпихнул дверью негодяя, тот отскочил, попятился. Доменико не помнил себя в эту минуту. Могла бы пролиться кровь.
Кто-то обнял его за плечи, сжал очень сильно. Доменико перестал ощущать шпагу. Противник исчез. В конце коридора скрипела, скрежетала лестница.
— Превосходная вещь, — раздалось рядом. — Не стоит пачкать. Ах, итальянский темперамент!
Кавалер ван дер Элст пристально, с видом знатока, разглядывал оружие — золотой эдельвейс, венчающий рукоятку, дарственную надпись. Спокойствие кавалера, соединённое с иронией, подействовало охлаждающе.
Как хорошо, что он вышел на шум! Доменико благодарил, испытывая неловкость. Он оскандалился. Захолустный дворянин, вконец опростившийся в деревне, — так, верно, думает ван дер Элст. Каналью позволительно проучить кулаком, палкой...
— Возьмите, — сказал кавалер, возвращая шпагу. — Нас тут смешали с чернью. Что поделаешь! Скоро у всех будет один герб — звонкая монета.
Горько усмехнулся, пригласил зайти — всё равно не уснуть сразу. Архитект занёс ногу на порог и оторопел. Мерцание одинокой свечи тонуло в теснинах.
— Сюда, синьор! Увы, я живу как в мешке.
Сели на кровать. Носком башмака Доменико упёрся в большой дощатый ящик. Спина вминалась в нечто мягкое. Вздрогнул, нащупав сбоку чей-то тяжёлый, расшитый рукав. Пустой... Гардероб занимал всю стену, кавалеру не хватило холста, чтобы его прикрыть.
— Клавесин, — сказал он, стукнув по ящику. — Московиты вытаращат глаза.
— Вы музыкант?
— Отвратительный... Кто-нибудь им сыграет. Я научу их танцевать.
Кроме того, они получат гербы. Кавалер — знаток геральдики. Русским она неизвестна.
— Московия — огромная пустыня. Там нет ничего готового для нас, милейший синьор. Пус-ты-ня... Но всё, что нам необходимо, появится. Всё! Царь творит чудеса. Он всемогущ, он непогрешим. Его следовало бы именовать императором — это он настоящий цезарь, а не тот, австрийский рамоли.
Радоваться или сожалеть? Произвол венценосца пугает Доменико. Для него, для всего Астано, исконный враг — герцог Миланский, отнимающий вольности у народа. Непогрешим только папа, пастырь духовный.
— Император? — улыбнулся архитект. — Боюсь, он скормит нас диким зверям.
— У него медведи... Они будут нас охранять, синьор. А Колизея в Москве нет, вы построите.
— Ни за что.
Это вырвалось громко и с таким возмущением, что кавалер расхохотался. Потом, мгновенно согнав весёлость, спросил:
— Знакомых в Москве никого?
— Абсолютно.
— Я в лучшем положении. То есть... Мне дали письмо к одному лицу. Пригодится я вам...
— О, вы слишком добры!
Учитель танцев, но со связями... По манерам — аристократ, тон иногда снисходительный. Наверно, привычка, от которой трудно избавиться. Кавалер ван дер Элст казался ему вестником удачи.
Седьмого июля, солнечным утром, архитект поднялся на мостик. Сердце билось отчаянно. Началась Россия. Она протянула навстречу плоские берега широкой реки, вбирала внутрь. Земля позади сомкнулась. Над низкими серыми крышами золотились храмы, их навершия странной, круглой формы. Сдаётся, горсти червонцев вскинул Архангельск, встречая гостей.