Тишина на острове обманула Депру. Рапорт был отправлен до исхода боя, достиг Стокгольма, затем попал в анналы Адлерфельда, а оттуда, много лет спустя, в печатное издание его подобострастных «Походов Карла XII», Проверить камергер не потрудился, на северном фронте войны он не бывал, так как состоял при короле безотлучно.

Батарея на Котлине удержалась, выстоял и полк Толбухина, расположенный умело, в засаде. Десант был отбит. Депру отошёл и более в грозную узкость тем летом не толкался: надлежало чинить продырявленные борта.

«Ни одна бомба в Кроншлот не попала, — написал, ликуя, Брюс, — понеже та крепость малая, а шведские бомбардирные корабли стояли на дальнем расстоянии».

Долетели бы бомбы — причинили бы пожар, смертельно опасный для деревянного строения.

Впрочем, судьба Петербурга решится на суше, на материке, — так считал Пётр, а в согласии с ним и комендант. Отогнав Майделя, Брюс не дозволил себе покоя, русские дозоры следили за каждым движением противника. Шведы за Сестрой, они сломали все мосты за собой, корпус, приняв новобранцев, возрос, довооружился.

Окрылённый неудачей флота, Майдель ободрился. У него теперь другой план, русские будут застигнуты врасплох. В начале августа, стремительным маршем шведы обогнули город и засели в развалинах Ниеншанца.

«Противнику доставили сорок телег с разным припасом, — доносили Брюсу. — Сколачивают плоты, намерены перейти Охту».

Комендант не спешил, созывал войска, расположился напротив, на левой стороне речки. И тут Майдель удивил несказанно — прислал парламентёра. То был рыжий детина — гренадер, и сопровождали его, по обычаю, барабанщик и два солдата. Брюс не сдержал усмешки, читая длиннейшее, сотканное из политесов послание, — суть, обряженная ими, ясна заранее.

«Генерал-поручик над пехотою Георг Яган Майдель, барон и господин, со вручённым мне войском пришёл именем его величества короля в провинциях его лежащию крепостью Санкт-Петербург от господина коменданта добродетельно желати, дабы всякого страху, иже от того произойти может, убегнуть...»

Предлагают сдаться. Чего тут больше, самонадеянности или отчаяния? Может, прознали, что Петербург отдал часть пушек и солдат Шереметеву...

Гренадер, подбоченясь, крутил ус, барабанщик, передохнув, затрещал оглушительно.

   — Сожалею, — сказал Брюс, угомонив его жестом. — Досточтимый генерал напрасно счёл меня способным на измену.

Ответить надлежало и письменно, с соблюдением всех приличий. Комендант не ударил лицом в грязь.

«Зело мне дивно, что господин генерал-поручик предлагает, иже от моего всемилостивейшего государя приказанную мне крепость уступить. Тако да позволит господин генерал-поручик в своей земле лежащие крепости и места отойтить... и впредь таким писанием ко мне и прочим да пощадить».

В Петербурге семь полков, готовых к отпору, пять с половиной тысяч бойцов. Но исход дела определила артиллерия. Для пушкарей позиция противника была открытой, навесный огонь накрывал её метко, кучно. Тяжёлые снаряды и бомбы разносили остатки строений, лишали шведов укрытия. Кураж Майделя иссяк. 9 августа гнездо противника опустело, генерал исполнил совет Брюса, отбыл восвояси.

Тем и завершился и сухопутный натиск шведов. До следующего года Петербургу быть в покое.

Осмотрев траншеи, брошенные неприятелем, камни и балки Ниеншанца, перемешанные обстрелом, Брюс, чуждый хвастовства, написал царю скромно, что шведам «не без урона». Для выражения торжества слов не находил. Радовался бы ещё больше, если бы знал, что в этот же самый день Пётр вступил в Нарву.

Дерпт покорился ещё в июне — «огненный пир» удался. Теперь Нарва, где «бог оскорбил», Нарва, которую царь прозвал нарывом — застарелым, надсадно ноющим... Наконец-то добыт реванш!

   — Нарыв прорвало, — объявил царь друзьям.

Целый месяц сопротивлялась многобашенная цитадель — и держалась бы дольше, если бы не сноровка пушкарей. Изо дня в день ядро за ядром впивалось в стену, пробивая брешь.

Отныне ещё твёрже встала Россия при море, на невских, облюбованных Петром островах.

«Простите меня и поймите: как ни горька мне разлука с вами, я вынужден возобновить контракт с царём. Он нуждается во мне, доверил мне многое, и оставить его в эту трудную пору я по совести не могу. Даже на короткое время, увы, не вырваться! Не беспокойтесь за меня! Война далеко, меня атакуют лишь комары, которые плодятся здесь неимоверно».

Доменико щадил родных, — война ломилась в Петербург. В то утро, когда Майдель пытался взойти на Городовой остров, архитектонский начальник был на передней линии, услышал жужжание шведских пуль. После боя не сомкнул глаз: враг, того гляди, нагрянет снова. Откуда? Где более всего потребны работные люди? Но всё это Доменико откроет семье когда-нибудь потом, в Астано, а письма его говорят о трудах мирных, повседневных. Доканчивает то, что не довёл до конца Ламбер, — здания в крепости Петра и Павла, для разных нужд.

«Дома эти имели вид ужасный, так как генерал Ламбер выкрасил их в чёрный цвет. Я вызвал маляров, дабы замазать гнетущее душу свидетельство дурного настроения моего предшественника. Имитация кирпича, угодная царю, не получилась, краска оказалась плохой, и стены вскорости сделались пятнистыми. Таково и моё жилище. Оно ничем не отличается от других офицерских изб, теснящихся внутри крепости. Справа кордегардия, слева пекарня, издающая приятный аромат свежего хлеба. Однажды, в бытность свою здесь, царь посетил её».

Доменико описал подробно, как царь велел подать огромный свежеиспечённый армейский караван и сел на него, сплющив в лепёшку. Но не попортил изделие ничуть. Как только царь поднялся, хлеб вздохнул, именно вздохнул и обрёл прежнюю форму. Проверку выдержал.

Иногда вечером, уладив с Брюсом неотложное, царь заходил к зодчему. Узкое избяное оконце словно светлело, за ним проступало будущее. И каждый раз после этого Доменико набрасывал на бумагу видения будущего, забыв о сне, в странном, каком-то горячечном предвкушении счастья.

«Царь посвящает меня в свои намерения, весьма обширные, желает моего участия в задуманном».

Васильевский остров, изрезанный каналами — густо, куда гуще, чем в Амстердаме, очаровавшем Петра. Верфи, склады, голландские подвесные мостики... Каменные стражи — бастионы... Город, пронизанный водами дельты, взметнувший ввысь огни маяков, мачты кораблей. Совсем не похожий на русские поселения, на Москву.

   — Москва! — бросил царь с досадой. — Будь я Нерон, спалил бы... Да нет уж, пускай живут там... Да благодарят меня за Петербург.

Доменико не понял.

   — Раскинь умом, мастер! Полетели бы там головы, кабы не Петербург. А так, может, одумаются...

Новый город, новый... И вдруг блеснул в памяти город Солнца, фантазия сочинителя Томазо Кампанеллы[53]. Доменико читал книгу с восторгом — город всеобщего благополучия. Все трудятся, каждый пожинает плоды трудов своих... Нравы просвещением очищены, доброта и справедливость торжествуют.

Когда Пётр рядом, лицом к лицу, встряхивает кудрями, колотит кулаком по столу, вдалбливая мысль, или, отшвырнув табурет, шагает по каморе, затихает, уносясь в будущее, зодчему мнится — всё по силам этому великану.

   — Здесь у нас сад, смотри, мастер!

Остановившись у стены, перед картой, Пётр очертил рукой пустыри на левом берегу Невы, против своего дома и причалов. Широкие аллеи, деревья и цветы из разных краёв...

   — Гуляй кто хошь! Исполнил что надо — гуляй!

И школы учреждает, доступные всем. Царю сочувствует Лейбниц[54]. Доменико не читал его, но из уст Петра слышал — это один из мудрейших мужей Европы.

Посещения царя кратки, но странная лихорадка треплет долго. Выгнав злейший трубочный дым, зодчий рисует.

О жизни своей здесь, о защите нужно думать прежде всего. Петербург покамест фортеция на море, и быть должно ей неодолимой. Цитадель Петра и Павла оденется камнем. Поднимется Адмиралтейство — стапели, мастерские в крепкой опояске стен — ещё один оплот на Неве. Где его строить, ещё не решено.