Хитрите, Панове! Хочется крикнуть: не было пирожника, никогда не было! Истребить сомнения у этих знатных, непроницаемо вежливых, и в самом себе. Чтобы не выдать истину ни словом, ни движением.

Сладкий ликёр, на заедку чернослив. Приторно до тошноты... Граф напротив, красный от возлияний Бахусу, выплёвывает косточки на скатерть. Тебе нельзя. Ты, князь, в сём обществе блюдёшь этикет вдвойне. Посмотрел бы Ламбер...

Менуэт. Правая рука здорова, паненки стреляют глазами. Вот ноги отяжелели... Превозмочь! Данилыч оступился, ощутил под башмаком бархатную, усеянную бисером туфельку. Пардон!

   — За что? Князь прекрасно танцует.

Грудь у паненки — как у тех нимф. Обручи платья долбят колени. Всё же он изловчился, ткнул губами женскую пышность, вылезающую из корсажа. Паны и не то себе позволяют.

Под утро, в спальне, торжество ещё бурлит в голове, не даёт уснуть. Завыванья скрипок. Оплывшие щёки воеводы, дрожащие как студень. Огромный, до потолка, Геракл. Геракл, Александр Македонский, князь Ментиков... Неприятели лежат. Он прекрасно танцует, восхитительно... Отныне два Александра в гистории. Пиита не сообразил написать. Дурак пинта...

Светлейший просыпается на широком ложе, под балдахином. Лакей растирает его, другой подаёт стёганый пуховый халат, третий плещет на ладони ароматную воду. Приставлены и служанки — для любых услуг...

Завтрак — десятка полтора разных яств. Ливрейные ходят бесшумно. Распахивают двери во всю ширь, отбегают в стороны, застывают. Мягкий ковёр струится по лестнице. Внизу — походная канцелярия светлейшего, секретарь Волков, бледный от недосыпу, с чернильным пятном на виске.

   — Какова фатера, Волчок? В Петербург бы нам этакую, а? Перевезём, что ль?

Всё в его воле, Геракла российского. Воевода намекнул. Владелец дворца перебежал к Карлу, — стало быть, изменник. Хоть в самом деле разбери по кирпичику, по стёклышку, — протеста не предъявят.

   — Э, да пропади оно! Почище закатим в Петербурге. Верно, Волчок?

Скрючился от писания секретарь, давний поверенный, хранитель всех тайн. Тетрадь перед ним — реестр княжеского имущества. Впиши хоть кровать, на которой спал. Да ну её! В обозе есть одна, ореховая, с бляшками, будто французской работы. Точно ли французской? Ламбер сказал бы.

В Сандомире ещё одна фура потребуется, ещё одна пара лошадок. Жеребца арабских кровен не впрягают — пойдёт на привязи. Лебезят паны, задабривают победителя. Особенно те, которые метались между Карлом и Петром.

— Чёрт с ними, Волчок! Они обеднеют, не я. С лукавого последнюю рубашку снять не жалко.

Не возьмёшь — обидишь или насмешишь. Пирожника вспомнят, пожалуй...

В гостиной, где диван углом, на столике — диковинная безделка. С первого взгляда — книга раскрытая, на подставке. Ан нет — хитроумный кунштюк, мистификация. Нарочно, что ли? Издеваются?

Недавно был конфуз — Данилыч читал прошение в присутствии панов, то есть шевелил губами, как делал часто. А держал бумагу концом вверх, титулом вниз. Этак с минуту — потом сообразил.

Что подумали паны? После этого, отвечая на письмо Дарьи, продиктовал:

«Для бога, понуждай сестру, чтобы она училась непрестанно как русскому, так и немецкому ученью чтоб даром время не пропадало».

Данилыч сей год сыграл свадьбу — Дарья стала его супругой. Дарья, дочь Михайлова из рода бояр Арсеньевых, — амур купно с престижем. Пишет чуть не каждую неделю, своей рукой. Варвара, сестра её, тоже грамотна. Учить надо Анну, сестру Данилыча. Не глупа, да ленива.

А он — яснесияющий?

Письма своим и те диктует Волкову. Жаль времени. Объяснять ли панам, что князь написать может и прочесть может — даже немецкое и кое-как французское? Только медленно. Экзерсиса в детстве не имел — теперь навёрстывать тяжело.

Книжку-обманку хотел сломать, выбросить. Плюнул, велел занести в реестр. Пригодится когда-нибудь, гостей позабавить.

Обоз победителя растёт. Десять фур повезли скарб из Сандомира по раскисшей дороге. Позади понуро, оскорблённо месил грязь арабский жеребец.

В ту осень 1706 года Данилычу и многим сдавалось — швед на калишском. поле выдохся. Войне скоро конец.

Впереди — радости жизни в столице, с семьёй, во дворце, в России невиданном. Царь дозволит...

Помыслы Петра занимала крепость. Нева набедокурила в ней, двор надлежало поднять. В канал входили плоскодонки с землёй, работные разбрасывали её, утаптывали.

В декабре царю пришлось покинуть парадиз и поспешить в армию. Положение осложнилось: Август, трусливый союзник, спелся с Карлом, от польской короны отрёкся.

«У этого принца достаточно как способностей, так равно и воодушевления. Его честолюбие умеряется разумом, здравым суждением и большим стремлением усвоить всё, что приличествует крупному правителю... Я наблюдаю в нём сильную склонность к благочестию, к справедливости, к прямоте, к чистоте нравов».

Принц — это Алексей. Пишет барон Гюйсен, находящийся за границей, расхваливает своего ученика знаменитому Лейбницу, давнему другу. Так нужно...

Шестидесятилетний Готфрид Вильгельм Лейбниц трудится на поприщах юриспруденции, философии, физики, математики. Мир представляется ему состоящим из неделимых частиц — монад, кои суть «излучение божества». Однако вслед за Декартом он считает, что законы сущего постигаются опытом и железной логикой формул. Трактатом «Новый метод максимумов и минимумов» он открыл дифференциальное исчисление. Не чуждый и политики, учёный проповедует объединение, сплочение сотен германских княжеств в единой Германии, во главе с просвещённым монархом, радеющим о благе народа. Возможен ли такой? Московит Пётр внушает надежды...

Лейбниц сочувственно следит за реформами царя, шлёт советы. Не откажет он в содействии и Гюйсену — царскому эмиссару.

Принца пора женить. Восторженный тон письма оправдан — оно будет показано кому нужно, где нужно... Лейбниц кроме всего прочего дипломат, хотя состоит в скромной должности библиотекаря при курфюрсте Ганновера.

Победа под Калишем для жениха авантажна. Цена его мало зависит от личных достоинств — более от ситуации военной. Королевскую дочь сватать нечего: не отдадут. Есть невесты в Вене — графини, герцогини. Но велик ли будет профит? Выгоднее породниться с владетельным князем. Интерес проявляют в Вольфенбюттеле — там на выданье принцесса Шарлотта[62]...

Не красавица, но образованна, неглупа. Государство — лоскуток, но удаленькое, в испанской войне осмелилось, наперекор соседям, держать руку Франции. Лучшей партии для Алексея не видно. Лейбниц одобряет.

Царские доверенные покамест лишь нащупывают почву. А слух бежит, не остановят его ни засовы, ни заставы. В Москве из уст в уста передают: Шарлотту сватают, Шарлотту... К Алексею вызывают врача — он перестал есть, плачет. Склянку с микстурой против гипохондрии разбил.

Никифор, прижав ухо к двери, слышит:

   — Немка, немка противная... В рожу ей плюну. Тьфу, тьфу!

Грядущая напасть обрела имя.

   — Полно тебе, — уговаривает Ефросинья. — Девка краше всех там. Месяц ясный.

   — Не хочу, не хочу... Убегу, в монастыре спрячусь.

   — Найдут, миленький.

Нянчилась Фроська, баюкала как маленького, кормила с ложечки. Вскоре царевич как будто примирился со своей участью. Собрался в Преображенское, навестить тёток. Вернулся через неделю. И только тогда признался подруге: не был он у тёток. В Суздаль ездил, виделся с матерью.

   — Она сказала: не шуми пока... Не завтра свадьба. Слушайся Якова.

   — Яков знает?

   — Нет...

   — Ещё чего мать сказала?

   — Бояре трусят. Москву им не поднять против царя. Стрельцов нет. Меч карающий бог вложил Карлу.

Ефросинья запёрлась с хозяином. Известить царя надо — тут и спора быть не может. Никифор хватался за сердце.

   — Ох, горе, горе... Спаси, господи, люди твоя! Разлютуется государь. Не устерегли. Палкой нас, палкой...