Увы, не носить генеральского золотого шитья!

Что мямлил, чем угощал тогда, — забылось начисто. Царь упрекал. Дом, вишь, псиной воняет, хозяйки нет. Отчего жена в Москве — Петербург нехорош, что ли? Проводив гостей с крыльца, в ночь, Кикин воровато притаился.

— Скушни шеловек, — ударил грудной голос Екатерины. — Скушни шеловек, это нехорош шеловек.

Голос женщины, сознающей свою власть...

Царь ответил не сразу. Кикин струной вытянулся — и расслышал. Так и повисло это над ним — «нехорош шеловек». Словно приговор...

С тех пор не раз подступал к царю, чтобы высказать наболевшее, — да где там! Перебегали дорогу другие. Либо заставал царя недовольным — дай бог оправдаться!

Весной 1708 года царь заболел. Горлом хлынула кровь. Врачи опасались — не выживет. Владыки тоже смертны... Кикин ощутил не сострадание, а щемящий соблазн перемены.

Ожидался приезд царской родни. Приглашение, равносильное приказу, послано было с одра болезни. Экая уверенность! Ещё не поправившись, он взошёл на буер, повязав шарф небрежно. Встречу назначил в Шлиссельбурге. Кикин наблюдал, как сходили на берег высочайшие особы, измученные путешествием. Старая царица Марфа[67] — вдова царя Фёдора, вдова царского брата Ивана Прасковья — тоже в летах, царевны Наталья и Марья. Все, кроме храбрившейся Натальи, шатались после качки, крестились — должно, благодарили Николая-чудотворца за спасение на неприветливой Ладоге. Царь, перецеловав прибывших, сказал Апраксину во всеуслышанье:

— Я приучаю семейство моё к воде, чтоб не боялись впредь, чтоб и в море ходили... И чтоб Петербург понравился... Кто хочет жить со мной, пусть привыкает.

Этак-то гнёт он всех на свой салтык! Кикин жалел уставших, перепуганных женщин. И они рабски повинуются — точно так же, как он... Просить царя бесполезно, не отпустит он из Петербурга, из парадиза, куда загоняет силой. Таковы тираны...

Собственного сына восстановил против себя... Слышно, Алексей был самовольно в Суздале, у матери. Евдокия говорит: если бог не укоротит век царя, надежда только на Карла. Бояре московские без стрельцов немощны.

Карла пожирало нетерпенье. С датчанами, с саксонцами он справлялся быстро — московиты всё ещё отбиваются.

   — Нарвские беглецы, — роняет он, стараясь выразить презрение.

Кличка старая, звучит неубедительно, но штабные повторяют её. Русские отходят, и, значит, необходимо утверждать: король побеждает. Но вот парадокс! В столкновении с беглецами, азиатами, варварами не было за последние годы ни одного крупного успеха. А они непостижимым образом наносят урон. В прошлом году под Калишем, в этом — у Доброго.

   — Снова Меншиков, — рассказывал Адлерфельд, камергер и летописец. — Двинул своих драгун, когда пехота уже попятилась. Сам дрался как дьявол.

Обычно король не желал знать подробностей неудачи. Он скривил капризные губы.

   — Мужик, неуч... Неужели провидение хранит его так же, как меня? Смешно...

Взять реванш, отстоять честь скандинава... В проклятых лесах — то ли польских, то ли русских, чёрт не разберёт — беглецы не дают себя разгромить. Так отобрать у царя Петербург, не пожалеть сил, хотя подкрепления нужны и здесь, очень нужны...

Майдель, не выполнивший задачу, смещён, разжалован, коротает век в именье. На его месте генерал Либекер, отлично действовавший в Польше. Выборгская армия усилена: девять тысяч стрелков, четыре — конницы.

Четырнадцатого августа 1708 года Либекер выступил. В то же время шведский флот — двадцать пять вымпелов — появился в Сестрорецком заливе. Камергер-летописец Адлерфельд обойдёт молчанием начавшуюся операцию — потомкам поведает петровский журнал.

«Генерал-адмирал по прибытии в Нарву получил ведомость из Петербурга, что неприятель из Выборга идёт к Неве-реке, и по тем ведомостям немедленно приехал в Петербург».

Город взялся за оружие. Пехотинцы, пушкари заняли островные траншеи и редуты, смотрящие на север. Но лобового удара не последовало; Либекер повторил тактику предшественника. Прощупав оборону Петербурга и найдя её крепкой, он направился в обход. Переправа через Неву у Тосно удалась ему, но провиантские склады не достались — русские успели их сжечь. Генерал-адмирал Апраксин разгадал замысел противника — ничего нового, протаптывает маршрут Майделя, полукругом к морю.

Остриё полукруга, верно, окажется у Копорья. Апраксин пустился наперегонки со шведами. Они опередили, начали укрепляться — решили создать у Копорья опорный пункт. Там и завязалась схватка.

«Майор Греков и порутчик Наум Синявин с гренадеры траншемент обошли морем вброд, и тако неприятеля от моря отрезали и привели в конфузию, которой хотел оттоль в другой траншемент засесть, но наши не дали и за ними во оный траншемент вошли, и неприятеля побили так, что ни един не ушёл, но или убит или взят...»

Опять решил манёвр, для врага неожиданный. Помогло знание местности. Прибрежные броды были разведаны заранее, как и фарватеры в Копорскоы заливе. Королевский флот появился выручать Либекера, но достаточно близко подступиться не смог.

«Во время сего штурма адмирал Анкерштерн зело жестоко по нашим с кораблей стрелял, однако ж вреды никакой не учинил».

Над окопом курился дымок. Шведы жгли бумаги, но не дожгли — Апраксину принесли ворох канцелярщины. Там были остатки карты — два обгоревших куска. На одном — западный край Васильевского острова с редутом, на другом — часть крепости Петра и Павла.

Не ждали такси находки. Чертил Петербург пленный, который при архитекте, — больше, кажись, никто. Сличали, прикидывали — так и есть, копия с той самой карты, единственной.

Откуда она у противника?

Молчальник чинил перо, когда вошёл Брюс. Веснушчатое лицо было напряжено. Роман громко заговорил с архнтектом о буре, унёсшей в море плоты. Заготовленный вопрос терзал его. Мучительно было нести подозрения в дом, ставший близким.

   — Копии все наперечёт, — сбивчиво объяснял Роман. — Где он ловчился? Рука-то евоная...

Почерк выдавал молчальника. Копии нумерованы. Правда, одну нечаянно спалили, одну потерял в походе пьяница поручик и был за то скинут в солдаты.

Запёрлись в горнице. Брюс шептал, задыхаясь от волнения, и заставлял себя глядеть на друга в упор. Просил вспомнить, не давал ли шведу лишней воли. Может, оставлял одного надолго... Перечертить карту — какое время потребно? Не минуты же, часы...

Архитект соглашался — часы... Нет, не имел такой воли. Дьявол, что ли, помог успеть и пронести? Пронести — не меньший фокус. За пазуху, в штаны? Всё равно заметно.

   — Мадонна! — воскликнул Доменико. — Я виноват.

Роман отшатнулся.

   — Минуты, — сказал архитект. — Минуты... Сегодня, завтра, месяц... Украдывал...

Подходящее слово вдруг выпало, Доменико сжал кулак, бил себя по лбу.

   — Украдкой — да? Немножко каждый день... На маленький листок. Можно — сюда...

Он сунул руку за ворот. Ничего не стоит запихнуть листок. На улице безопасно — без нужды не обыщут.

   — Я виноват, мадонна миа! Я не смотрел...

Архитект страдал неподдельно. Обер-комендант слушал с облегчением, позволил кончить пылкое самобичевание.

   — Верю, Андрей Екимыч, — сказал он. — Как другие, не поручусь, а я верю.

Положили молчальника не трогать, на допрос не тянуть. Доказательств нет. Разумнее следить за ним. Если шпионит, так не в одиночку же, — почтальон есть, а то и цепочка почтальонов.

За ужином Брюс шутил, пытался развеселить архитекта. Доменико отвечал невпопад. Гертруда уловила неладное. Потом, выведав причину, всполошилась.

«Моя жена побуждает меня уехать, наше Астано чудится ей бог весть каким раем, а теперь к тому же и прибежищем от постигшей неприятности».

Посвящать родных Доменико не собирался — изливалось будто невольно.

«Весьма вероятно, мой служащий воровским образом снабжал шведов важными секретами. Боже, что за мука! Я не имею права забыть, выбросить из головы, что нахожусь рядом с злоумышленником. Это предположение бродит во мне, превращается в уверенность, и я боюсь поступить неосторожно. К счастью, господин Брюс доверяет мне. Но иногда я перехватываю косые взгляды. Я понимаю русских — здравый смысл диктует обвинить иностранца. Что делать? Уехать сейчас было бы малодушием и подкрепило бы худшие догадки на мой счёт. Ожидаем царя».