– Большое спасибо за помощь.

Он по-прежнему молча смотрел на нее. "Наверное, считает меня круглой идиоткой, которая по ночам носится по болотам в поисках врача для горького пьяницы. Убить меня мало!"

Так и не проронив ни слова, Брэдшоу вышел из комнаты. Розамунда чувствовала себя раздавленной.

А что Дженнифер? Сестра тоже смотрела на нее, прижав ладони к пылающим щекам. Только после того, как хлопнула входная дверь, она осмелилась открыть рот: – Ужас! Какое унижение! Дернула же тебя нелегкая притащить сюда этого типа! Окажись на его месте Эндрю, было бы не так стыдно. Но я не верю. Откуда у отца виски? Ты вчера не оставляла его одного?

Розамунда покачала головой.

– Я – нет. С тем же успехом я могу адресовать этот вопрос тебе. Ты никуда не отлучалась?

– Нет, разумеется. Вот только…

– Что?

– Когда мы сидели в кафе – ты ходила в лавку за припоем и всем прочим, – он ненадолго отлучился в туалет; помнишь, там, возле двери, за перегородкой? Ох! – Дженнифер поднесла ладонь ко рту. – Вот когда он и улизнул – в соседний магазинчик. Да! Там как раз торгуют бакалеей и алкогольными напитками. Ему хватило нескольких минут! Ох, Рози!

– Ладно, сделанного не поправишь. Но как же мы не почувствовали запаха? А он, – девушка кивнула в ту сторону, где недавно стоял их гость, – почувствовал!

Она перевела взгляд на побагровевшее лицо отца. Тот прерывисто сопел. Как же она не догадалась?.. Розамунда вышла из комнаты и направилась в его спальню. Там она, встав на четвереньки, заглянула под кровать. Где же бутылка? Она поискала в шкафу – с тем же результатом. Дженнифер тем временем обследовала комод.

– Пусто, – сказала Розамунда. – Просто ума не приложу…

– Слушай, Рози, он ведь мог и не заходить в магазин – это всего лишь предположение. Наверное, тот тип ткнул пальцем в небо.

– Нет, он знал наверняка – так же, как мы с тобой. Я бы и сама сообразила, если бы не паника из-за пожара. Ладно. Здесь мы ничего не нашли – значит, он припрятал ее в другом месте. Стоп! – Розамунда приставила к шкафу стул и, забравшись на него, открыла верхний ящик, где хранилось постельное белье. Она пошарила внутри и тотчас нашла то, что искала, – и даже не одну, а четыре плоских бутылки.

– Целых четыре! – Дженнифер брезгливо рассматривала находку. – А ведь обещал! А, что толку!..

– Ты права – что толку?

– Но как клялся!

– Раньше тоже клялся. Ладно. Идем, выпьем чаю.

– Не понимаю, как ты можешь оставаться такой спокойной, – упрекнула Дженнифер, следуя за сестрой вниз по лестнице. – А завтра нас ждет отвратительный спектакль – так называемое раскаяние.

– И мы, как обычно, простим.

– Я – ни за что. Сказала в прошлый раз – больше не прощу!

– Тогда выходи замуж за Эндрю – единственное спасение.

– Не издевайся, Рози.

Розамунда резко остановилась на пороге кухни.

– По-твоему, я издеваюсь?

– Извини, но так получается. Ведешь себя так, словно ничего не случилось.

– А как надо? Рвать на себе волосы? С этим покончено – много лет назад.

Можно было подумать, что Розамунде не двадцать два, а шестьдесят два года. Она и впрямь никогда не чувствовала себя молоденькой девушкой. Какая молодость, если она с юных лет тащила на себе бремя ответственности за отца – слабохарактерного, и все же родного выпивоху.

Она подсела к камину и подбросила дров. Зажгла масляную лампу. Поставила чайник.

Дженнифер сидела за столом, подперев рукой подбородок. Розамунда устроилась в кресле возле камина. Обе молчали.

В разговорах об отце рано или поздно наступал момент, когда атмосфера накалялась до такой степени, что любое слово грозило взрывом.

Розамунда живо вспомнила первый такой случай – тогда еще была жива мама. Розамунде исполнилось девять, и Дженнифер – одиннадцать лет. "Не ходи к папе, – сказала мама. – Ему нездоровится, у него болит голова." Как раз в это время Дженнифер вернулась с урока танцев – не вошла, а ворвалась, громко хлопая дверьми, с балетными туфлями в руке. Розамунда стала упрекать ее за то, что она шумит, когда папе плохо. В ответ Дженнифер накричала на нее:

– Хватит нести чепуху, не то получишь затрещину! Меня тошнит от такого лицемерия! Болен? Как бы не так! Надрался, вот и вся болезнь!

– Как ты можешь, Дженнифер? Папа вовсе не пьян!

– Не будь дурой, – теперь голос сестры звучал тихо и отрешенно.

Девочки сели рядом на кровать, и в доме воцарилась неестественная, страшная тишина. Розамунда поняла: Дженнифер говорит правду. Она вспомнила прежние «недомогания» отца, и у нее прояснилось в голове. Многое стало понятным: например, почему мамины родные не желали с ними знаться. Мать была урожденная Монктон; даже отец время от времени приговаривал: "Ваша мамочка – из Монктонов, фу-ты, ну-ты!" Его «недомогания» были странным образом связаны с этим обстоятельством. Потребовалось некоторое время, чтобы Розамунда поняла истинный смысл того, что прежде считала беззлобным подтруниванием. Оказалось, что Генри Морли не столько гордится, сколько попрекает жену ее происхождением. В то же время они искренне любили друг друга – до самой смерти матери. Случались, конечно, размолвки и даже рвущие сердце скандалы, за которыми, как правило, следовал переезд в другой город, где отец надеялся начать новую жизнь и работать за двоих – на кого-то, кто оценит это по достоинству. Для этого у него были все основания, потому что Генри Морли был ювелиром милостью Божьей. Еще подростком он поступил к Монктонам, обучался у одного из их лучших мастеров.

Монктоны были старинным родом, из которого вышло немало непревзойденных ювелиров. Они охотно передавали опыт тем, кого считали достойными – в их числе оказался и Генри Морли, у него были золотые руки и верный глаз. Уже в тридцать лет ему доверили руководить мастерской. Сообщая ему эту новость, Арнольд Монктон позволил себе минимальную долю снисходительности. Спустя три дня, все еще чувствуя крылья за спиной, Генри Морли познакомился с его дочерью Дженнифер. Видеть-то он ее и раньше видел, а разговорился впервые. Их взгляды встретились, соприкоснулись руки, и будто молния пронзила обоих. Исход оказался плачевным. Арнольд Монктон не стал разыгрывать благородного отца, а поставил дочь перед выбором: либо он, либо "этот выскочка Морли".

"Выскочка Морли" решил доказать, что обойдется и без его поддержки, – не тут-то было. Орешек оказался крепче, нежели он ожидал, опьяненный любовью и первыми успехами. Работы хватало, но только рядовой. Те, кто достиг в этом деле высокого положения, не собирались уступать его либо держать подчиненных, возомнивших, будто они мастерством превосходят хозяев. После пяти лет работы в трех разных фирмах и отчаянных попыток самоутвердиться, Генри Морли ощутил потребность в допинге. Постепенно у него вошло в привычку перехватывать рюмочку-другую – главным образом виски.

На шестом году их брака Дженнифер подарила ему дочь, которую назвали в честь матери. Еще через два года родилась вторая девочка – Розамунда.

Тем давним вечером мертвая тишина в конце концов взорвалась бурной сценой: Дженнифер изорвала в клочья балетные туфли, крича, что они ей больше не понадобятся. Из ее выкриков Розамунда с изумлением узнала, что после ее рождения они сменили шесть городов. Выяснилось, что как раз в тот день отец в очередной раз лишился работы и, значит, в течение какого-то времени Дженнифер не сможет брать уроки танцев. Пошвыряв то, что осталось от туфелек, в дальний угол, она бросилась на кровать и разрыдалась.

Кажется, это и был переломный момент, когда Розамунда взвалила на себя бремя ответственности за семью, вообразила себя взрослой. Пожалуй, так оно и было, потому что она даже не позволила матери догадаться о том, что не осталась в неведении относительно истинной природы отцовского "недомогания".

Когда мама умерла, Розамунде было четырнадцать. Эта смерть окончательно добила Генри Морли. Шестнадцатилетняя Дженнифер успела окончить школу и решила учиться декламации, чтобы стать артисткой. Однажды, опьяненная великой новостью – она прошла прослушивание, ее приняли на курсы! – она возвращалась домой и угодила под автобус – по собственной вине. Ногу удалось сохранить, но ей пришлось много месяцев пролежать в больнице.