Тропа огибала дом и вела мимо пруда к началу парка и аллеям. Всюду были цветники, лужки, куртины, изгороди из кустарников.

Зато как богато и уютно был обставлен дом изнутри: стулья и кресла с накладными подушками, диваны, ломберные столики, настенные зеркала, каминные часы, безделушки, статуэтки... Комнат было множество — столовая, гостиная, спальни, кабинет хозяйки, кабинет Алексея Вульфа, библиотека, классная, девичья. Все комнаты были обжитые и хорошо вытапливались, потому что семья Осиповых-Вульф жила в Тригорском круглый год.

Какими радостными криками обитатели дома приветствовали гостей! Прасковья Александровна на полуслове отставила запись в приходно-расходную книгу; Александра она поцеловала в лоб. Алексей Вульф — теперь уже в студенческом форменном сюртучке — держал в руке раскрытую французскую книжку. Барышни убежали причёсываться и поправлять туалеты, а потом обступили молодых соседей.

Пока ставили самовар и накрывали стол, расположились в просторной гостиной. Здесь на блестящем полу пестрели циновки и дорожки — все домашней работы, в стороне от стены неподалёку от двери стояло тёмное фортепьяно, вблизи камина круглый стол, диван и кресла составляли уютный ансамбль. Специальная игрушка издавала трели соловья.

Закипел разговор. Вы слышали последние уездные новости? Ну как же, Лизет, дочь Бухарова, тайно обвенчалась с...

— Какая прелесть! — воскликнула Аннет Вульф.

Теперь Пушкин пригляделся к ней ближе. У неё был выпуклый лоб, гладкая причёска с затейливыми локонцами от висков вдоль лица и тяжеловатый округлый подбородок.

   — Le Dieu i’est l’amour![63] — И она бросила быстрый взгляд на Пушкина.

Он не удержал насмешливой улыбки.

   — Что же ты нашла в этом хорошего? — строго спросила Прасковья Александровна. Она была довольно полная, сохраняя при этом стройность, с пышной причёской из каштановых волос и двигалась быстро, легко.

   — Но они любят друг друга.

   — Ведь они любят друг друга! — подхватила пятнадцатилетняя Зизи.

   — А отца с матерью не любит и не уважает?

   — А я сам бы помог этому молодцу штабс-ротмистру! — воскликнул Лёвушка.

Красивая Алина Осипова молчала, сдержанная и сосредоточенная. Но взгляды, которые она иногда бросала на сводного брата, не оставляли никаких сомнений.

Алексей Вульф в небрежной позе расположился на обитом штофом диване. Пушкин подсел к нему.

   — Наша студенческая жизнь, — начал рассказывать дерптский студент, — ни дня без дуэли. На саблях или пистолетах — и по любому ничтожному поводу. Просто это неистребимый дух рыцарства. В этом потребность. Двое дерутся, а пятьдесят смотрят. А потом примирение к конечно же пьяное застолье...

   — У меня так есть серьёзная причина для дуэли, — произнёс Пушкин. — И дуэль неизбежна. — Он принялся рассказывать об оскорблении, которое ему нанёс Толстой-Американец[64]. Клевета, которая, можно сказать, едва не погубила его. — Каждый день в Кишинёве и Одессе я упражнял руку тяжёлой палкой — чтобы не дрожала. У вас не найдётся?

   — Как же, — ответил Вульф, — пойдёмте.

Прошли в его кабинет с письменным и ломберным столами, этажеркой для книг и скрещёнными саблями по ковру на стене. Из угла Вульф извлёк железную, с Т-образной ручкой, с четырёхгранным остриём палку. Пушкин поднял её на ладони — не менее девяти фунтов.

   — То, что мне нужно!

Пушкин задержался в библиотеке. Это была узкая комната со шкафами чёрного дерева «под орех», с круглым столом на массивной ноге и диваном с пёстрой обивкой. На стенах висели картины фламандской школы.

Он открыл полузастеклённые дверцы. Какая мешанина и какое богатство! Здесь были книги и журналы, собранные ещё стариком Вындомским, — «Трутень» Новикова и «Всякая всячина» Екатерины II, творения Ломоносова, Тредьяковского, Сумарокова и Державина[65] — и книга, приобретённые его дочерью, с подписями, в которых отразился пройденный ею жизненный путь: «Prascovie de Windomsky», «Prascovie Woulff», «Prascovie d’Ossipoff»[66]; учебники физики, географии, арифметики, по которым обучались Аннет и Знзи, и читаные-перечитаные знаменитые романы Ричардсона[67] о Грандисоне и Клариссе Гарлоу; Расин, Корнель, Шекспир, Гёте[68]; домашние лечебники, месяцесловы, календари в сафьяновых переплётах; «Российский Феатр» и «Деяния Петра», творение хозяина «Записка, каким образом сделать из простого горячего вина самую лучшую французскую водку».

Пушкин тотчас отобрал несколько книг и, неся их под мышкой, вернулся в гостиную.

Сразу же послышалось:

   — Прочтите, прочтите!

Вот уж чего он не любил!

   — Хочешь, я за тебя прочту... ну то... начало... «Цыган», — предложил Лёвушка.

Вот память! Лёвушка с раскрасневшимся лицом и живо поблескивающими глазами стоял подле Алины Осиповой. Она смотрела не на него, а на Алексея Вульфа, сидевшего в небрежной позе, закинув ногу на ногу, на диване.

   — Я прочту, — сказал Пушкин, — если мадемуазель Алина сыграет нам.

Красивое лицо девушки оставалось строгим, лишь тонкие брови дрогнули в изломе. Она подошла к фортепьяно, подняла крышку и села на круглую табуретку, так что платье складками стекло по стройным ногам к педалям.

Бравурные звуки сразу заполнили дом, и вдруг стихли, превратившись в грустную жалобу, и снова вознеслись, закружились, призывая и увлекая... Как она играла! И превосходный этот талант, никем по достоинству не оценённый, должен был заглохнуть в деревне...

Алина встала из-за инструмента и взглянула на Пушкина каким-то новым, победоносным и светящимся взглядом.

   — Теперь ваш черёд, — сказала она. В тембре её голоса тоже была музыка. Честное слово, он готов был влюбиться!

   — Что ж... — И Пушкин вышел на середину комнаты. — Ещё не совсем закончил... перевод из Парни... вольный перевод... — И прочитал «Прозерпину».

Потом пили чай. Разговор завязался пустячный.

   — Почему вы смеётесь, мадемуазель? — спросил Пушкин у пятнадцатилетней Зизи.

   — Потому что засмеялась она. — Зизи указала на Алину Осипову. — А если кто-нибудь другой смеётся, — пояснила она, — тогда смеюсь и я.

   — Да, да, у неё такая манера, — подтвердила Аннет. Вид у неё был грустный: она ревновала Пушкина к Алине.

   — Она всегда смеётся, — подтвердил и Лёвушка. Он сидел возле Алины.

Алексей Вульф со значительным видом молчал; в нём было что-то фатовское.

На столе кипел самовар, пар поднимался лёгкими облачками; рядом с самоваром стояли банки со сливками.

   — Так отчего же вы засмеялись? — спросил Пушкин у Алины.

   — Этого я не могу вам сказать, — ответила она и засмеялась.

Тотчас опять засмеялась Зизи.

   — Что за глупые манеры, — недовольно заметила Прасковья Александровна.

Ещё не начало темнеть, но сквозь распахнутые окна уже тянуло вечерней сыростью от близких озёр, прудов, Сороти и зелени вокруг. Должно быть, в низине стлался туман.

   — Не надейтесь, что я подумаю, что вы смеётесь надо мной, — сказал Пушкин. — И я знаю, над чем вы смеётесь.

   — Зачем же спрашиваете? — в один голос ответили Алина и Зизи и снова громко засмеялись.