— Не могу-с, дела!.. Счёл бы за честь... — И, как бы извиняясь за причинённое беспокойство, сказал вкрадчиво: — Не пожар! — Но, опять с любопытством взглянув на Пушкина, добавил: — Однако и медлить не след...

Какая буря разразилась после его отъезда! Сергей Львович хватался за голову, верный камердинер Никита Тимофеевич поддерживал его под локоток. Надежде Осиповне даже сделалось дурно — горничная подносила нюхательную соль.

   — Я говорил! Я предупреждал! — восклицал Сергей Львович. Гербовая бумага всё ещё дрожала в его руке. — И вот — дошло до полиции. Всему уезду известно. Позор гербу Пушкиных!

Надежда Осиповна очнулась, и во взгляде её блестящих глаз, обращённых на сына, был то ли нервический страх, то ли горький упрёк.

Пушкину хотелось выбежать из дома, вскочить на лошадь и ускакать. Руки он всё ещё держал скрещёнными на груди. Толстые его губы будто напряглись и раздулись.

Как всегда в критических случаях, послали в Тригорское за Прасковьей Александровной.

Сергей Львович не мог успокоиться.

   — Я миролюбивый человек, — говорил, обращаясь к стенам, к людям, к небесам. — Моё сердце открыто всем — и вот награда! Моя репутация замарана, моё положение сомнительно — я принуждён избегать общества!

   — Вы — избегать общества? — Безнравственный сын не удержался от иронии.

   — Да! Мне больно говорить, но да, да! — Он перевёл дыхание. — Здесь, среди деревенских занятий, я нашёл счастье. Теперь я лишён покоя! Но разве когда-либо имел я покой? Все мои мысли направлены были на счастье моих детей... Если дети благополучны, я сам счастлив даже в этой бедной хижине!

Пушкина взорвало.

   — Вы! — закричал он. — Вы обрекали меня всегда, всегда на полную нищету! Вы, вы, мой отец, сколько стыда и горечи довелось мне испить...

   — Не забывайтесь, сударь, вы говорите с отцом! — Голос Сергея Львовича сделался совсем тонким. — Я прозорлив, это... le dernier jour d’un condamue[81]!

Слова Сергея Львовича вызвали гневные возгласы Пушкина, но совсем потрясли нежную Надежду Осиповну. Она заплакала.

   — Ты попадёшь в крепость. Да, с твоим характером, с твоими взглядами — Боже, что же делать, я поняла: ты попадёшь в крепость. Que deviendrais — je, situes a la forteresse?[82]

Между тем Лёвушка принял решение:

   — Мы вместе поедем в Псков!..

   — Нет! — вскричал Сергей Львович. — Нет, только не это! Ты должен понять: молодому человеку, который начинает служить, нехорошо появляться в обществе... ссыльного. Да, да! Мне больно так говорить, но ты не поедешь, Лев!..

Вот тут-то Пушкин испытал настоящую ярость. Его унизили в глазах брата! Он уже не мог сдерживаться. Сергей Львович замахал руками, будто отгоняя жалящих слепней. Надежде Осиповне снова сделалось дурно.

Пытаясь успокоить брата, Ольга взяла его за руку и шепнула:

   — Le despotisme de nous parentes...[83] — Она была на его стороне.

Наконец появилась Прасковья Александровна. В объяснениях, жалобах и попрёках Сергей Львович не закрывал рта полчаса. Пушкин терпел.

   — Ну и что? — сказала решительная соседка. — Ну и поедет.

И все будто очнулись. В самом деле: что такого нового произошло?

Лёвушка заверещал, припрыгивая на месте:

   — Я поеду... Мне скучно...

Когда Лёвушка говорил, на лицах родителей появлялось умилённое выражение. Проделки юноши всё ещё воспринимались как детские проказы.

   — Horriblement[84], — увещевательно сказала Надежда Осиповна своему любимцу.

   — Я объяснил, — внушительно изрёк Сергей Львович.

   — В чём дело? Алексей возвращается в Дерпт. — Прасковья Александровна разрубила и этот узел.

Однако остались тонкости. О том, что Алексей Вульф спешит к началу занятий, конечно же все знали; Пушкин несколько дней назад снабдил его дружеским письмом и стихотворным посланием к поэту Языкову. Но в чьей же коляске теперь поедут до Пскова?

   — Александру нужно вернуться — не так ли? — В этом доводе Прасковьи Александровны был резон.

   — Ну хорошо, — сказал Сергей Львович. — Кстати, я решил продать пустошь... — Многочисленные хозяйственные заботы лежали на нём.

   — Да вы что, Сергей Львович! — изумилась Прасковья Александровна. — Ведь пустошь эта не ваша, а Шелгуновых[85]!

   — Вот как? — удивился Сергей Львович. — Эй, Михайло! — крикнул он Калашникову. — Понял?

...Выехали на рассвете, так, чтобы успеть засветло добраться до Пскова. После вчерашней затянувшейся попойки хотелось спать — и в самом деле, бесчувственно тряслись, приткнувшись по углам задней скамьи. Очнулись, когда солнце стояло уже высоко.

День был непогожий. Не поднять ли верх коляски? Но дождя пока не было. Назад, к Михайловскому и Тригорскому, вдоль дороги убегал всё тот же пейзаж: холмы, овраги, рощи, поля...

   — Итак, снова частная и прикладная математика, метафизика, естественная история, география, — вздохнул Вульф. — Наша университетская библиотека весьма богата, но лаборатории тесны... Некоторые профессора основательны — например, Эверс: получил образование в Германии и сроднился с натурфилософией... Другие же насмешничают и дерзят. И вот мы договорились и одного такого освистали и выгнали. Меня заметили, как зачинщика, и посадили на хлеб и воду. Зато меня ожидал триумф!

Пушкина болтовня с молодым приятелем отвлекала от тоски и скуки.

   — Всё же несколько лет университета! Признаюсь, я недоволен своим воспитанием. Где я воспитывался — во Франции или в России? Вот и навёрстываю, отрастил бороду. — Бакенбарды Вульфа густо разрослись. — Благо делать больше нечего, — добавил он с горечью. — Профессора лекций своих не диктуют, — продолжил Вульф. — Нужно успеть схватить суть, опуская отступления и всякие подробности. Вот и выработался навык: писать быстро. А ведь в Германии литографированные записи лекций! Почему мы во всём отстаём? Образование классическое — вот что нужно! Но как раз его я не получил... Maman желает, чтобы после университета я выбрал службу по дворянским выборам. Но сам я предпочитаю военную. — Вульф помолчал. — Признаться, я уезжаю из Тригорского без особых сожалений. У меня трудные отношения с матерью.

Пушкин встал на защиту Прасковьи Александровны.

   — С годами, — сказал он, — вы поймёте, как редко встречаются умные женщины... У вашей матери живой, ясный и практичный ум — с ней можно поделиться своими заботами. И при этом она воистину образованна.

   — Моя мать властная, не всегда справедливая и раздражительная, — возразил Вульф. — Я её очень люблю, но, согласитесь, жить с ней трудно... Конечно, по-своему она замечательная женщина. Но вот она занимается с моими сёстрами. Что может быть хорошего, если занимаются на выдержку: выучить от листа до листа? И на моих сестёр уже один её голос наводит трепет. И что же? Они делаются скрытными, неискренними... это портит их нравственность.

   — Хотите знать моё мнение? — сказал Пушкин. — Они не стоят её.

   — А вы знаете, что у моей матери была сестра? Другой характер! Её погубила страсть. Против воли родителей она вышла замуж за двоюродного вашего дядю Якова Исаковича Ганнибала, но вы знаете: он и всегда был человеком неспокойным, и вскорости она умерла...

   — Мы с вами почти родственники, — усмехнулся Пушкин. — Слушайте, в рождественские каникулы тащите Языкова!

   — О, Языков! — с восхищением сказал Вульф. — Он в самом центре русской колонии: знаменит и имеет богатые средства! Он поэт нашей бурсатской жизни. А как же! Du jugend muss austoben[86]. У него есть стихи об одной девушке: «Порой горят её ланиты, порой цветут её уста, и грудь роскошна и чиста...»