Может, ты переоценил значение своей персоны для нее?

Неужели все мужчины так же беспомощны с женщинами? Но ведь Люси не была женщиной, она была еще юной девушкой, которая брала уроки игры на фортепьяно и чьи представления о развлечении заключались в желании научить тебя доить корову.

— И скоро ты уедешь?

— Не знаю, может, недели через две, как только мистер Муррей договорится насчет меня. Если я вообще поеду, это лучше делать сразу.

— Через две недели, — повторил ты упавшим голосом.

Наступила долгая пауза. Ее рука лежала на столе, и ты положил сверху свою; она отложила вилку и похлопала другой рукой по твоей, сжала ее, улыбаясь. Затем снова взяла вилку и продолжала есть.

— Ты весьма небрежно сообщила мне об этом.

Говорил почти с отчаянием, чувствуя, что тебя поставили в безвыходное положение:

— А я хотел просить тебя выйти за меня замуж. Ты не могла об этом не знать. Если ты уедешь в Нью-Йорк, значит, всему конец. — Ты нерешительно помолчал и с безнадежным отчаянием быстро проговорил: — Пообещай перед отъездом стать моей женой.

Вот оно, наконец-то! Дело сделано!

Но Люси… засмеялась! И сказала:

— Все-таки ты попросил меня об этом.

— Я хотел сделать тебе предложение с первого дня, как увидел тебя. Уверен, что ты это понимала. Ты знала и не станешь это отрицать. С тех пор как мы с тобой познакомились, меня больше никто не интересовал.

Этим летом я не съездил домой, хотя и обещал. Но я не знал, что тебе сказать. Даже сейчас я не знаю, что ты чувствуешь ко мне…

Она перестала улыбаться, и ее голос стал необыкновенно серьезным:

— Я тоже не знаю. Я никогда не знала точно, что мы чувствуем друг к другу. Ты мне очень нравишься, так по нравишься, как никогда и никто мне не нравился… Но в тебе есть кое-что, что мне не нравится, только я не понимаю, что это. Меня тревожит неизвестность.

Она тепло и дружески улыбнулась тебе.

Некоторое время мне казалось, — продолжала она, — что ты не мог решить, достаточно ли любишь меня, чтобы жениться, но ведь я тоже не могла составить определенное мнение на этот счет, значит, дело не в этом.

— Я уже решил, — заявил я. — И давно решил.

— Да. Но я не решила. Я не уверена в нас. Хотя, если бы ты сделал мне предложение летом, я почти уверена, что согласилась бы выйти за тебя замуж.

Да, она бы это сделала, ты это знал. Это ни в коем случае не напоминало одну из тех сцен сладкой капитуляции, которые ты так часто воображал в своих мечтах; это вообще ни на что не было похоже, разве только на лошадь, перед мордой которой подвешен на палке клок сена, чтобы она никогда не могла достать его губами. Сейчас ты более или менее понимаешь себя и свое состояние, как ты сидел в тот вечер, видя, что она колеблется, и не предпринял ни малейшего усилия, чтобы ее убедить. В тот момент ты чувствовал себя одиноким и побежденным; вероятно, такое же впечатление произвел ты и на Люси, на твоем лице неосознанно отражался преувеличенный страх. Это уже гораздо более тонкий трюк, чем любая сознательно совершенная подлость! В вечер ее отъезда, который настал через две недели, ты вел себя безрассудно, твоя вечная осторожная трусливость была почти сметена свободным и искренним порывом чувств. Эти последние две недели ты проводил с ней почти каждый день, но ни на чем не настаивал.

Сейчас ты мало что в этом понимаешь, а тогда вообще ничего не понимал. Ты постоянно говорил об одиночестве, которое ожидает тебя с ее отъездом. Ты заявлял, с осторожным легкомыслием, что, если она не останется в Кливленде, ты последуешь за ней в Нью-Йорк и устроишься в студии Мережинского настройщиком пианино. Она спокойно заканчивала свои приготовления к отъезду, позволяя тебе быть с ней столько, сколько ты пожелаешь, и по мере приближения рокового дня ты обнаружил, что тебе все труднее встретить ее прямой и насмешливый взгляд.

В среду вечером она должна была уезжать. Накануне вы вместе обедали у Уинклера. После обеда ты отвез ее домой, оказалось, что только десять часов, и тебе предложили немного посидеть у нее. Обнаружив, что библиотека и гостиная заняты тетушкой Мартой и игроками в бридж, Люси сказала, что ты можешь найти пристанище в ее комнате, и взбежала впереди тебя вверх по лестнице. Именно тогда ты нерешительно задержался на лестнице, раздумывая, не вернуться ли тебе к машине, чтобы потушить там свет, и она позвала тебя:

— Ну, ты идешь?

Ты бывал и прежде в комнате Люси, но ничего там не заметил: или у нее был дар делать окружающую ее обстановку бесцветной, или из-за ее полного к ней безразличия комната сохраняла стиль Барнсов. В тот вечер, видимо почуяв опасность, ты остановился на пороге и окинул взглядом большую опрятную пышную кровать, два стула, груду нот на столе, в углу огромный сундук с откинутой крышкой, куда она упаковывала свои вещи.

Люси сняла пальто и шляпку и уселась перед туалетным столиком, чтобы привести в порядок прическу.

— Как только приеду в Нью-Йорк, постараюсь найти работу, — сообщила она. — Тогда я смогу постричься, и конец!

Ты запротестовал, заявив, что у нее самые роскошные волосы в мире, которые во что бы то ни стало нужно сберечь.

— Ладно, тогда пришлю их тебе, — засмеялась она.

У нее были снимки, сделанные во время твоего приезда летом, которых ты еще не видел, и ты помог ей найти их в сундуке; она уселась на кровати, скрестив ноги и спиной облокотившись на подушки, а ты сидел рядом и принимал от нее одну за другой фотографии. Ты едва их видел, хотя рассматривал их, обсуждал и смеялся над ними. Никогда еще она не была физически так близка к тебе; тебя случайно касались ее пальцы и локоть — так, улегшись в постель, ты безотчетно поглаживаешь себя; от нее исходил теплый, чистый и сладкий аромат. Ты почти задерживал дыхание, когда она вновь касалась тебя, и страстно надеялся, что она этого не заметит, что будет продолжать касаться своим плечом твоего, когда ты с ней наклонялся над очередным снимком.

Она не должна была знать, что ты потерялся в ней, а она в тебе, не должна была почувствовать ту благословенную нежность, которая вдруг охватила тебя. Ты старался не отводить глаз от снимков, если бы ты не смотрел на них, то пропал бы; ты не понимал природу этой мгновенно возникшей угрозы уничтожения, и ты не мог его допустить. Что-то драгоценное, что-то такое, без чего ты не мог жить, было в опасности, что должно быть сохранено, хотя ни тогда, ни сейчас ты не мог этого определить.

Ты понимал только, что Люси должна снова касаться тебя, что ты должен бесконечно испытывать это наслаждение ее близостью; но она не должна была этого знать.

Этот опасный экстаз был тайной, которой не следовало делиться, ибо, открытый, он мог рассыпаться. Жестоко рассыпаться.

Одна фотография выпала из твоих рук ей на колени.

Вы вместе схватили ее, и твоя рука накрыла ее у нее на юбке, на ее ногах. Она взглянула на тебя, и вдруг ее глаза широко распахнулись, а лицо застыло, став мраморным.

Ты нагнулся и поцеловал ее. Не отрывая от ее губ свои, ты обнял ее и сильно притянул к себе, прижимая к подушке. Крепко обнимая ее правой рукой, продолжая целовать ее, левой ты слепо и неловко гладил ее спину, ее волосы и шею.

— Любовь моя, Люси! Любовь моя! — выдохнул ты.

Ты повернулся, лег рядом с ней, снова поцеловал ее, бормоча: — Поцелуй меня, пожалуйста!

Она молча несколько раз поцеловала тебя, обнимая сильными и напряженными руками.

— Любовь моя, моя дорогая, — шептал ты.

Твоя рука неловко просунулась ей сзади под платье.

Она вдруг сильно вздрогнула, оттолкнула тебя и села, тяже но дыша и не глядя на тебя.

— Кажется, ты порвал мне платье, — с сожалением сказала она. из Ты резко повернулся, спустился на пол, где застыл на месте, чувствуя себя отвергнутым и смешным, трясущимися пальцами нащупывая в кармане пачку сигарет. Она тоже встала, оправила юбку и, подойдя к туалетному столику, стала поворачиваться перед ним, пытаясь обнаружить порванное место на платье.