— Ну и что ты надумала? — спросила её Екатерина после затянувшегося молчания. — Поедешь в Астрахань?

Нарышкина передёрнула плечами.

   — Матушка государыня, — вдруг взмолилась она, — Всемогущая моя покровительница и заступница, всё-то вы можете. Упросите государя дать моему Волынскому должность в столицах.

   — Да, да, да! — наперебой загалдели фрейлины. — Не оставьте Сашеньку, окажите ей вспоможение.

Екатерина снисходительно улыбнулась.

   — Ладно, — сказала она. — Коли вы все просите, приступлю к государю, хоть он сего не жалует, а иной раз моё предстательство отвергает даже с хулою. Однако стану стараться. — Она помолчала, а затем неожиданно спросила: — Ну а после того, как он, губернатор твой, тебя распечатал, сколь раз ныне приступает?

   — Два, а иной раз и три, матушка, — невольно зардевшись, отвечала Нарышкина.

   — Чего закраснелась-то? Иль мало тебе? Нет, он вполне благородных кровей. Три-то раза в ночь, — мечтательно протянула она. — Эка благодать. Ровно юные. Это по-первости. Месяц-другой пройдёт, и одного раза не допросишься: как ляжет, так и захрапит, словно боров. А ты-то? Довольна небось? Хватает тебе? — допытывалась Екатерина. Остальные вытянули шеи в ожидании ответа.

   — Премного довольна, — выдохнула Нарышкина.

   — Глубоко ль пашет?

   — Изрядно, матушка. Иной раз... — И она зажмурилась при воспоминании. — Иной раз аж больно бывает.

   — А ты не препятствуй. То сладкая боль. Привыкнешь — рада будешь.

   — Я — что... Я токмо криком кричу, а он ещё пуще свирепствует.

   — Нарочито кричать нельзя, — назидательно заметила Екатерина.

   — Я не нарочито, матушка. Против воли крик из меня выходит.

Фрейлины слушали, стараясь не проронить ни слова. Одни с откровенной завистью, другие с упоением, разгораясь, третьи — были и такие — ничего не испытывая, кроме простого любопытства.

   — Единообразно? Иль с воображением? — продолжала допытываться Екатерина ко всеобщему удовольствию.

   — С воображением, матушка, с воображением. И меня выучил. Ажно диву даюсь, как складно да сладко выходит.

   — И на нем ездишь?

   — Беспременно. Всяко езжу — и ликом и спиною. — Нарышкина вошла во вкус и уже с воодушевлением повествовала о своих утехах. Государыня поощряла таковую откровенность и требовала её от своих дам. Никто из них не видел в том ничего зазорного. Жизнь есть жизнь и все человеки, а любовь плотская есть высокое наслаждение и в радость каждому дыханию. Каждой из них хотелось выучиться всему, что можно получить от близости с мужчиной.

   — Похвально, — одобрила Екатерина. — Буду просить за тебя государя. Чай, он должен уважить кровную племянницу. Токмо всё о сём молчок. И ты ему ничего не сказывай до времени.

   — Как можно, матушка государыня. Пожалуйте ручку.

Екатерина протянула руку, и Нарышкина с чувством облобызала её. Она была отчего-то уверена, что предстательство государыни возымет действие и Пётр согласится оказать милость молодожёнам. Тем паче что был он и сват, и посажёный отец.

Царица сдержала слово. В тот же день приступила к супругу с просьбой. Пётр был настроен благодушно, и ей показалось, что он терпеливо выслушал её доводы.

   — Ну хорошо, — пробурчал он. — Готовься. Заместо Волынского посажу тебя в губернаторское кресло. Согласна?

   — Что ты, государь-батюшка, — всполошилась Екатерина, уже предвидя неминучую грозу. — Я же баба несмышлёная. Шутишь...

   — И ты, сударыня-государыня, шутишь! — рявкнул Пётр. — Статочное ли дело в канун кампании менять губернатора. Губернатора, ведающего все обстоятельства тамошней жизни, туземных языков, завязанного сношениями и с калмыками, и с черкесами, и с персиянами, и с иными племенами. Губернатора, вот уже три года правящего сей обширной и доселе непокорной областию! Сказывай, кто тебя наставил?! Он, она?

   — Виновата, — захныкала Екатерина, опасаясь самого худшего: безудержного взрыва гнева, который мог перерасти в эпилептический припадок. — Виновата, государь мой великий. Племянница твоя упросила, а я и не подумала.

   — То-то, что не подумала! Потряхивай мозгами-то время от времени — небесполезно. Сколь раз наказывал тебе: не мешайся в дела государственные, твоего ума не касающиеся. Наказывал?

   — Я и блюла наказ твой, государь, повелитель мой. Но тут племянница...

   — Пущай мне в ноги падёт: жениха ей сосватал. Не то бы в девках-перестарках так и ходила. Вот я им обоим окажу науку дубинкою...

С этими словами рассерженный Пётр вышел. Вызвав денщика, он приказал тотчас поставить пред его очи губернатора Волынского.

Час был поздний, и Артемий Петрович, признаться, оторопел. Видно, случилось нечто чрезвычайное, если государь требует его к себе. Он наспех оделся и в сопровождении безотлучно находившегося при нём денщика отправился в Преображенское.

Пётр был насуплен, и весь вид его не предвещал ничего хорошего.

   — По твоему ли наущению супруга твоя, а моя племянница била челом государыне? — спросил он в упор.

Волынский пожал плечами.

   — Не ведаю, государь. О чём речь? Можно ль от высоких щедрот просить ещё о чём-то? Мы сверх всякой меры обласканы вашими величествами, и никакой нужды в помине нету.

Пётр испытующе глядел на него. Видно, ответ удовлетворил его, потому что морщины на лбу разгладились и весь он помягчел.

   — Благодари Господа, что не ведаешь, не то отведал бы моей дубинки. Видишь ли, восхотела она жить с тобою в столицах и пребывать в статс-дамах. А губернию пущай возглавит некто иной.

Пётр встал из-за стола, прошёлся по кабинету: два шага в одну сторону, два шага в другую, затем снова сел: массивный дубовый стул с высокой стенкой жалобно скрипнул под ним. Побарабанил пальцами и сказал:

   — Вот что, Артемий. Дабы выбить из Сашкиной головы дурь бабскую, забирай её и отправляйся к себе. Ты мне там ныне зело нужон. Даю тебе неделю сроку на сборы. Пред тем как выехать, получишь от меня подробное наставление: что надобно делать немедля, с поспешением, что опосля. Указы спущены повсеместно: и в Нижний и в Казань, полки в поле выведем, дабы экзерциции воинские чинить, малые суда готовы. Как полагаешь, когда Волга очистится?

   — Не ранее конца апреля, государь, а то и май прихватит.

   — Поздненько. Стало быть, в апреле мы отсель тронемся. А?

   — Дай-то Бог, — вздохнул Артемий Петрович, — Коли реки позволят, коль вода прибылая не взбунтует.

   — Экая досада! Сколь много времени упустим. Ладно, здесь мы хозяева. А как в тех краях? Трава выспеет ли?

   — Как раз выспеет, калмыки табуны свои в те поры пущают на откорм в степь. А уж потом грянут летние жары несносные и траву спалят. Особливо по брегу моря.

Пётр озабоченно сдвинул брови. Поход виделся не столь лёгким, как мнилось ему поначалу: всё по рекам да по морю, вниз по течению. Вода понесёт — самотёком, самоходом. Но уж всё было решено, и во всех концах империи началось движение людей.

Ради чего всё затевалось? Нет, вовсе не честолюбие двигало им, когда замышлял этот поход, не желание прирастить пределы государства, хотя втайне он подумывал и о том. Империи нужен был рывок на Восток, к его богатствам, скрытым в недрах, к его торговым путям, дабы встряхнуть отечественных промышленников, дать им новый ход.

   — Отпишешь мне всё в подробности. Астрахань — столица сей кампании, там сбор всех команд. Озаботься квартирами: тыщи и тыщи придётся тебе приютить и прокормить. Словом, ждут тебя великие труды. Ступай и готовься.

Артемий Петрович отвесил земной поклон и, пятясь, удалился.

Праздник кончился, начиналась суровая страда.

Князья в платье и бояра а платье:

будет платье и на нашей братье,

Надеючись, и конь копытом бьёт.

Терпенье — лучше спасенья.

Не у всякого жена Марья — кому Бог даст.

Чему быть, того не избыть.