Пётр бесцеремонно опустился в кресло хозяина и уткнулся в лежавшие на столе бумаги.

   — Ага, вижу! — обрадованно воскликнул он. — Сколь я понимаю, писание твоё про мухаммеданское исповедание идёт к концу. А что Иван твой Ильинский? Перелагает на российский, как я приказал?

   — Трудится, государь, — отвечал князь Дмитрий. — Я ему каждодневно лист за листом вручаю. Боюсь, однако, что книгою к походу сей труд не обернётся.

   — Поторапливайся да поторапливай. Желаю знать в подробности сию религию. Сколь веков мы противостоим? Пять, шесть?

   — Полагаю, государь, со взятия Константинополя, когда пала великая Византия к ногам османов. Было это в тысяча четыреста пятьдесят втором году.

   — Э, нет, коротко берёшь, княже, — решительно возразил Пётр. — Забыл про татарское иго? Тёзку своего Дмитрия Донского забыл...

   — Грех на мне, государь, — кротко отвечал князь Дмитрий. — Слаб я в истории российской. Да и откуда было почерпать знания.

Пётр согласился: нет такого труда, чтобы историю эту от основания, от корней изложил. Есть разрозненные источники, большей частью летописные. Собрать бы, свести воедино, от варяг до батюшки Алексея Михайловича...

   — Вот бы тебе, княже, взяться, — неожиданно предложил он. — Ты мудр и сведущ, опыт у тебя есть. Сочинил же ты историю турецкую. Как она названа, запамятовал.

   — История возвышения и падения Оттоманской Порты, — подсказал князь Дмитрий.

   — Вот-вот. Составил бы ты историю сложения, междоусобиц и возвышения империи Российской. Прикажу свезти тебе со всей России летописные источники, всё, что сохранилось, придать тебе помощников по твоему выбору. А то посейчас нету у нас такого человека. Подумай-ка, а. Вот как возвернёмся из низового походу, тотчас же прикажу тебя поставить во главе составления истории российской, как она есть.

Князь пребывал в нерешительности и некоторое время подыскивал ответ, который бы мог удовлетворить монарха. Пётр заметил это и со своей обычной грубоватостью и прямолинейностью сказал:

   — Робеешь либо не берёшься. Говори прямо!

   — Боюсь, государь, что задача эта мне не под силу. Мало я варился в российском котле, чтобы пропитаться его соками. В турецком — сызмальства, потому и легко мне было, и нужный материал был под руками. Опять же возраст...

   — Мы с тобою почти ровесники, ты на год всего-то меня моложе. Это, брат, не старость, а самая что ни на есть зрелость.

Князь Дмитрий вздохнул. Было в этом вздохе нечто такое, что Петра насторожило. Он спросил:

   — Ты, князь, сумнения свои от меня не скрывай. Знай: я твой благоприятель. Ну?

Князь Дмитрий помялся, как давеча, а потом всё-таки признался:

   — Боюсь, ваше величество, благодетель мой, дабы здоровье не легло преградою труду моему.

   — Прикажу лейб-артцу взять над тобою наблюдение. А вернёмся с походу, пошлю тебя на марциальные воды. Весьма, знаешь ли, целебное питие и купание. Я опосля них ощущаю в себе прилив молодости. Словом, даю тебе время поразмыслить. Боюсь токмо, что отказа твоего, несмотря на все твои резоны, не приму. А теперь покличь Марьюшку, да пущай она нам поиграет на клавесине что-нибудь важное.

Князь самолично отправился за Марией и ввёл её в кабинет. Опустивши голову, она встала перед Петром, не смея поднять глаз. Пётр быстро встал, взял её за подбородок, притянул к себе и с обычной прямотой поцеловал в обе щеки, а уж потом в губы.

Мария вспыхнула, не смея ни ответить на поцелуй при отце, ни прильнуть к государю. А ведь так желалось того и другого, так она истомилась за то время, которое тянулось и тянулось в разлуке.

   — Ну что, Марьюшка? Нетто не люб я тебе? Отвечай при батюшке, не робея.

   — Люб, — слово это сложилось губами, и только по их движению можно было уловить его.

   — Ладно, потом поговорим, — сжалился Пётр. — А покамест сядь-ка за свою музыку да сыграй нам что-нибудь из Скарлатин. Либо из французов.

Они прошли в залу, где стоял клавесин. В это время Князю доложили, что приехали вице-канцлер Шафиров и французский министр маркиз де Кампредон.

   — Вот ещё ценителей подвалило, — добродушно заметил Пётр. — Ступай, княже, встречай гостей. Да не сказывай, что я тут, не то заробеют. Правда, оба не из пужливых, особливо маркиз. Они, французы, резвы да словоохотливы.

Князь удалился. Воспользовавшись тем, что он остался наедине с Марией, Пётр облапил её и, легко приподняв, поцеловал в губы. Мария ответила по-женски смело: присутствие отца стесняло её.

   — Скучала? — спросил Пётр, отпустив её. И прибавил: — Ия скучал, да всё недосуг было. Опосля приду к тебе, — сказал он торопливо, понизив голос. — Хочу, хочу тебя. Видно, чем старее, тем привязчивей. Правду говорят: седина в бороду, а бес в ребро.

   — Идут, — шепнула Мария, приложив палец к губам. Слова Петра, его поведение словно бы приподняли её над землёй. И этот взлёт, эта крылатость любви, высокой и разделённой, укрепили в ней смелость и даже некую уверенность. Узы, их соединившие, были неожиданны и для Петра и для неё. И ей в этот момент показалось, что всё, о чём она мечтала и что казалось ей несбыточным, может сбыться. Легковерность? Да, несомненно. Но в свои счастливые минуты, а порою и часы она думала, что возможно всё. И что повелитель огромной страны и монарх, которому внимала Европа со всё возрастающим уважением, к которому примешивался страх, станет и её повелителем. Безраздельным. Навсегда. То была столь сладостная иллюзия, что она ни за что не рассталась бы с ней.

Князь Дмитрий вошёл первым. За ним показались Шафиров и маркиз де Кампредон. Увидев государя, оба на мгновение остолбенели, а затем склонились до земли.

   — Ваше величество, какой приятный сюрприз, — заговорил наконец Шафиров. — И Марья Дмитриевна тут, — притворно удивился он: их связь давно не была ни для кого секретом.

«Государь не отступает от своей новой амантессы[53], — подумал он. — Прежде такого с ним не случалось, прежде он прыг да скок... С возрастом небось все становятся однолюбами...»

   — Его величество изволил просить дочь мою помузицировать, — торопливо пояснил князь Дмитрий. И тон этой фразы был приторно елейным. Князь доселе не знал, как себя вести в присутствии Петра: то ли как вассал с сюзереном, то ли всё-таки как суверен. Оттого он то и дело переменял тон.

С одной стороны, государь отдал предпочтение его дочери, утвердившись как её любовник, стало быть, он мог позволить себе некую свободу в обращении. С другой же, зная переменчивость Петра в обращении с женщинами, князь мог ожидать чего угодно, вплоть до опалы. Монархи не прощают свидетелей своих слабостей — это князь знал твёрдо. Ещё и по собственному опыту, недолго побывав в сильных мира сего.

   — Просим, просим, — поддержали князя Шафиров и Кампредон, один по-русски, другой по-французски.

Мария поклонилась и уселась за клавесин. Она играла вдохновенно. Ещё бы: рядом с нею был государь, возлюбленный. «Великий возлюбленный», — мысленно добавляла она. После пьес Куперена и Рамо[54] — дань маркизу — она сыграла три пьесы Скарлатти. И когда отзвучал последний аккорд, Мария неожиданно произнесла:

   — Господа, я позволю себе исполнить пьесы, сочинённые моим отцом на турецкие темы. Имею смелость полагать, что вам неведома роль моего батюшки в становлении турецкой музыки.

Все с удивлением повернулись в сторону князя, несколько засмущавшегося при упоминании о его музыкальных заслугах. Да ещё пред кем — перед турками.

   — Да, да, — горячо продолжала Мария. — Ведь он создал для турок нотную грамоту, систему музыкальной записи, чего у них дотоле не бывало. И записал многие турецкие мелодии, услышанные им. А уж потом на их основе создал свои сочинения. Они, разумеется, несколько чужды европейскому уху. Но в них есть своя прелесть, как есть она в народных русских мелодиях.