Нашлось греческое слово: феномен. Его ввёл в оборот высокоучёный князь Дмитрий Кантемир. Его спросили: каков, на его взгляд, царь Пётр? И он ответил одним словом: феномен. А когда попросили пояснить мудреное слово, сказал: из ряда вон выходящий екземпляр человеческого рода.

Прав князь Дмитрий, прав очень даже. Всё в государе необычно, всё из ряда вон: и рост, и сила, и отважность, и энергичность, и острый ум, и решительность, и любознательность, и находчивость, и простота, и работящесть... Всё, всё с необычайным размахом, даже гневливость... Оттого он притягивал и пугал, восхищал и страшил. Да, в самом деле: государь был человек необыкновенный во всех своих проявлениях...

Не впервой посещали его эти мысли. Но отчего-то здесь, в Свияжске, после замечания отца Пахомия о воинских страстях рода человеческого, вспыхнули они и разгорелись. И опять же не впервой пронзила его мысль: а Шурочка-то — Нарышкина! Но ведь ничегошеньки в ней нет от её необыкновенного дядюшки. Прислушивался, присматривался — меж них таковая близость была, коя всё открывает, — а ничего не открылось. Девица как девица, кое-какие из его розовых крепостных девок были и посметливей, да и краше, сложения дивного, а одна — ну чистая Венус[56]. Он её так и кликал: «Венус, сойди ко мне для утехи», хотя крещена она была Агафьей.

Смотреть более было нечего, люди и кони отошли, откормились, надо было продолжать путь. Расставание с архимандритом было самое сердечное. Настоятель, как видно, узрел в Артемии Петровиче заступника, буде суровый разоритель обителей посягнёт на свияжские монастыри. Впрочем, Артемий Петрович и перед отъездом снова уверил его, что ныне нет прежней крайности в средствах и государь-де монастыри не тронет. Промышленность-де и торговля стали умножаться и давать государству прибыток, коего прежде не было за нерадивостью и воровством. Государь сурово пресёк лихоимство: Артемий Петрович не преминул напомнить архимандриту про участь сибирского губернатора князя Гагарина, скончавшего жизнь на виселице.

Следовало поспешать: Волга уже бунтовала подо льдом, грозя разломать ледовый панцирь. По счастью, он был ещё крепок и не поддавался, а лучше сказать, поддавался с трудом, ибо солнце восходило всё выше и изливало тепла всё больше. Снег стал ноздреват и укатает, полозья саней скользили словно по маслу.

Успели вовремя: в нижнем течении, уже близ Астрахани, Волга вырвалась-таки из льдов, с пушечным грохотом нагромождая торосы. Пришлось торопливо выбираться на берег, и потому окончание пути прошло без осложнений.

Дабы встреча губернатора и его высокородной супруги была обставлена с достаточной торжественностью, Артемий Петрович приказал загодя отправить вперёд двух гонцов-бирючей, дабы чиновное правление и духовенство было оповещено и вышло навстречу с приветственными речами и должными подношениями хлеб-соли.

Чиновные, пребывавшие в спячке по причине отсутствия губернатора, всполошились и подняли на ноги не только гарнизон, но и обывателей Белого города. И ко времени прибытия губернаторского кортежа площадь перед резиденцией была заполнена народом. Гарнизонные стояли в строю, вооружённые бердышами. Отдельно вытянулась линия гренадер с фузеями чрез плечо.

Духовенство вышло вперёд и в особицу — глава епархии архиепископ Софроний с пастырским жезлом и в полном облачении, на кое накинута была бобровая шуба, дабы владыка не простыл ненароком: хоть мороз уже отошёл и снег лежал только по углам, а на прогреваемых солнцем местах трава буйно пошла в рост, всё ж было ещё свежо.

Как только показался губернаторский поезд, хор певчих грянул: «Гряди, благой! Слава, слава, слава!»

Владыка Софроний, освобождённый от шубы, перекрестил губернаторскую чету сначала жезлом. Артемий Петрович и Александра Львовна подошли под благословение. Церемония завершилась целованием руки. Только после этого вице-губернатор, правитель канцелярии и другие чиновники купно с гарнизонным начальством чинно поздравили губернатора с благополучным прибытием и один по одному представились супруге его. Натужная улыбка, закаменевшая на лице Шурочки, вполне сопрягалась с приторным выражением на лицах представлявшихся. Был подготовлен и пушечный салют с противолежащих кремлёвских стен. Словом, встреча прошла как нельзя лучше.

Вдобавок день выдался совершенно весенний, солнечный, тёплый и уже осенённый глянцевитой зеленью дерев. Природа пробуждалась бурно и, казалось, подгоняла людей. Вешние потоки замедлили свой бег, словно бы ожидая, когда Волга и Ахтуба напомнят о себе грохотом и рёвом взбесившейся водной стихии.

«Успели, — подумал Артемий Петрович. — Ещё бы денька три помедлили, и Волга тронулась. А каково по берегу тащиться на полозьях, это мы испытали. Едва не умертвили скотину».

Он огляделся. На миг ему почудилось, что он очнулся от долгого сна, где были бесконечные дороги, Москва, бурление свадьбы, царская чета, визиты, визиты, визиты... И вот наконец наступило пробуждение: те же опостылевшие стены, те же люди, бородатые и безбородые, то же неустройство, которое отныне надо решительно преодолевать. Собрать тех, у коих голова создана не для поклонов и кивков согласных, а для соображений и суждений, и сообща сочинить план.

Церемония встречи уже тяготила Артемия Петровича. Он отвесил поклоны на три стороны, взял об руку Шурочку и стал всходить по ступеням, вполголоса кинув вице-губернатору:

   — Мы час-другой станем разбираться, а потом пожалуй ко мне. Надобно знать, чем губерния дышит.

Губернаторские покои были готовы к приёму хозяина. Камердинер Михей, беспрерывно кланяясь и бормоча под нос «рады, рады, рады...», так что выходило «дыра, дыра, дыра...», шёл впереди, распахивая двери. Позади слуги тащили дорожные тюки — вереница слуг с тюками.

   — Куда, ваша милость, прикажете сложить вещи?

Артемий Петрович вопросительно глянул на Шурочку. Ему как-то в голову не пришло, что ей всё тут внове. Но она неожиданно распорядилась:

   — Пусть несут в зало. Артемий, у тебя же есть зало?

   — Как не быть, есть, душенька, хоть и невеликое.

   — Пусть всё сложат там. Мы с Парашей и Аксющей станем разбирать и определять, что куда. А ты мне покажешь мою половину.

Михей, красный от волнения и желания угодить столь долго отсутствовавшему барину, промямлил:

   — Мыльня натоплена, ваша милость. С дороги не желаете ль?

Камердинер был как бы пастухом розовых девок, и все утехи барина были ему ведомы более, чем кому бы то ни было. Он был верный человек, Михей, но пока что ничего не понимал, и его вопрос заставил Артемия Петровича невольно вздрогнуть. Но он, зарозовев от досады, показал Михею кулак и буркнул:

   — Барыня своё слово скажет. А теперь ступай. Коли понадобишься, позову.

Да, славно было бы сейчас в мыльне, с устатку... «Обмыли бы меня, помяли бы малость, размягчили бы руки-ноги, спину бы растёрли, живот... Экая нега...»

Артемий Петрович тяжко вздохнул и на ватных ногах побрёл в залу. Он не сказал Шурочке про мыльню, да ей было и не до того: вместе со своими камеристками она увлечённо разбирала тюки, наполненные разными дамскими безделками.

Сказав, что он будет в кабинете, ибо должен выслушать доклад вице-губернатора о состоянии дел, он уныло пошёл прочь. Воспоминания о мыльне всколыхнули всё его естество, а был он муж молодой и к женским прелестям неравнодушный. Да к тому же избалованный их разнообразием и доступностью, яко султан в своём гареме. Увы, отныне он принуждён будет вкушать всё ту же однообразную пищу. И вскоре она, естественно, осточертеет. Госпожа, барыня, Нарышкина... Ей не прикажешь, как девкам, производить усладительные действа. А он так привык, так привык к их изобретательным ласкательствам в перерывах меж государственным делом. Как же теперь быть? Надобно непременно что-нибудь придумать...

Озабоченный этими мыслями и возбуждённый ими, он прошествовал в кабинет, куда вскоре явился и вице-губернатор. Слава Богу, он своим присутствием развеял искушение, витавшее во всех членах губернаторского тела.