Таксист просительно протянул руки к следователю.

   — Пройдёмте, — сказал следователь, поднимаясь из-за стола и одёргивая китель да застёгивая вылезшую было из петли верхнюю пуговицу. Он прошёл к двери, приоткрыл её и крикнул:

   — Дежурный! Уведите задержанного.

Таксист грозно глянул на меня, высоко и почти надменно поднял брови и блеснул своим золотым зубом в многозначительной улыбке.

Я вышел за следователем, прошёл вдоль густо пахнущего застарелой уборной коридора и по старчески охающей деревянной лестнице поднялся на второй этаж. Следователь подвёл меня к двери, обитой коричневым дерматином. Ручка на двери была старинная, бронзовая, мутно сияющая. Заметив мой внимательный взгляд, скользнувший по ручке такой внушительной, следователь пояснил:

   — Ручка из усадьбы, из дома Петра Тимофеевича Савёлова, владевшего лет двести назад здесь неподалёку сельцом Бородино. Майор Ряшенцев Василий Васильевич, сам отменный краевед и любитель старины, весьма неравнодушен к подобным примечательностям.

Следователь открыл дверь с тяжёлой ручкой от стольника Петра Тимофеевича Савёлова и пропустил меня вперёд предупредительным жестом правой руки:

   — Прошу вас.

Я шагнул вперёд и увидел перед собой средних лет мужчину, в слегка пообвисшем на животе мундире, с погонами майора. Склонив голову и свесив низко над столом гриву серых рассыпчатых волос, майор что-то писал и потряхивал головой, как в лёгком тике. И какой-то мужчина среднего роста в сером, хорошо сшитом спортивном пиджаке и в брюках умеренной, но элегантной ширины стоял лицом к раскрытому двустворчатому окну, спиной к двери.

Майор сидел фактически за двумя столами, они составлены были буквой «Т».

   — Прошу вас, присаживайтесь, — продолжая писать, указал левой рукою майор на стул по левую от него сторону продольного стола.

Я присел.

Следователь сел на стул, стоящий рядом. Он сел и опустил веки, высоко подняв брови.

   — Будьте как дома, — добавил майор, продолжая писать.

Я осмотрелся. Было здесь всё так, как бывает во всех кабинетах начальников всех провинциальных отделений милиции нашей страны от Балтики до Тихого океана. За окном шумела и с блеском летела по ветру осенняя листва. Синее небо сияло в раскрытые рамы двустворчатого окна. И что-то странное было во всей этой ситуации.

   — Вот здесь, — продолжая писать и перелистывая какие-то бумаги, сказал майор, — некогда, точнее говоря, чуть более полутора столетий назад сидел на своём стульчике великий русский полководец под защитою почти что целой сотни прекрасных русских пушек. Наполеон сидел напротив, — майор махнул той же левой рукой в левую сторону, — тоже на стульчике и в треуголочке, сидел со знаменитым своим насморком и в ожидании «солнца Аустерлица». Но, как вы знаете, солнца Аустерлица не получилось. — Майор поднял голову и синими весёлыми глазами посмотрел мне в лицо.

   — Но, к сожалению, Москва была сдана, — вздохнул я.

   — Да, к большому нашему сожалению, — согласился майор и продолжал: — А вот здесь, гораздо ближе, Шевардино, почти на расстоянии вытянутой руки стояла батарея Раевского, великого российского воина, здесь и получившего вторую свою контузию. Если бы не эта контузия, удалось ли бы дивизии Брусье захватить Курганную высоту...

Майор посмотрел в окно и с некоторым сожалением сказал:

   — Жаль, что вы на такое короткое время к нам заглянули да по такому курьёзному поводу. Но закон есть закон. Мы должны действовать в соответствии с нашими обязанностями и указаниями.

   — Как скажете, — ответил я неопределённо, пытаясь понять, что же тут происходит.

   — Заглядывайте к нам, — продолжал майор, — мы всегда рады всем, кто к нам приходит с чистым сердцем и искренней любознательностью. Сейчас, к сожалению, мы должны расстаться, у меня и у вас, как водится, дела.

   — Спасибо, — сказал я, совсем не понимая, что же всё-таки за действо здесь разворачивается.

   — А вы давно знакомы с этим товарищем? — майор кивнул головой несколько назад, в сторону Батареи Раевского и музея Бородинского сражения. — Вашим спутником.

   — Мы знакомы очень давно, — сказал я, — но и очень давно не виделись.

   — Мой вам дружеский совет, — майор учтиво улыбнулся одними синими своими глазами, — будьте с ним поосторожнее. Это странный человек. Мы давно его здесь все знаем. Он заслуживает особого внимания...

Майор поднялся со своего деревянного стула с высокой обшарпанной спинкой и сказал в сторону мужчины, стоящего у окна:

   — Евгений Петрович, задержанный по недоразумению в вашем распоряжении.

Человек, стоящий у окна, всем плотным телом повернулся к нам, и я увидел того самого человека с тонким шрамом наискось лба и переносицы. Но шрам этот сейчас был почти неразличим. Евгений Петрович улыбнулся, подошёл ко мне и протянул для рукопожатия руку. Рукопожатие Евгения Петровича было лёгким, но очень крепким. А лицом он был в это время, здесь, на окраине поля Бородинского, похож на графа Аракчеева во времена молодости его и силы.

   — Вы понимаете, мы всегда и во всём должны поддерживать друг друга, кроме нас, никто нас не поддержит, — говорил Евгений Петрович, выезжая на широкое прямое и, казалось, бесконечное шоссе.

   — Вы конечно же правы, — согласился я, — мы порою так ведём себя, будто мы все люди каких-то тайных преступных группировок и находимся друг к другу в состоянии по крайней мере конфронтации...

   — Мы порою действительно находимся в состоянии конфронтации. Да не порою, а всегда, — подчеркнул мою дорожную мысль Евгений Петрович. — По сути дела, всемирное значение и, теперь это уже всем ясно, всемирная мощь России никому не даёт спокойно спать. Ведь борьбу с Россией все её соседи начали давно. Особенно ярко это проявилось во времена татарского нашествия и нашествия двунадесяти языков при Наполеоне. Ведь против России Наполеон объединил всех, и объединил без всякого усилия. Конфронтация против России, страх перед ней объединили всех. Даже сорокатысячный корпус Шварценберга стоял против нас. А ведь Австрия, эта вечная европейская куртизанка, всё последнее время перед нашествием на нас Наполеона ограждалась от него нашими штыками. Но и Суворова в Италии они подвели, а по сути дела предали, подставили его Массене. И если бы то был не Суворов, то этот талантливый виноторговец мог бы составить серьёзную конкуренцию Бонапарту. В сущности, у нас не могло да и сейчас не может быть друзей, потому что мы вечно всем мешаем, нас вечно или опасаются, или боятся.

   — Я думаю, нас вечно боятся потому, что мы вечно стараемся перейти за свои естественные границы, — подчеркнул я, глядя, как мелькают по правую и по левую руку от шоссе небольшие города и посёлки.

   — А почему мы постоянно переступаем свои границы? — спросил Евгений Петрович строго и ответил сам: — Потому мы переступаем свои границы, что сильнее всех, кто нас окружает непосредственно. И сила наша постоянно возрастает, поскольку мы присоединяем к себе силы всех, кого присоединить необходимо.

   — Но мы довольно часто подминаем под себя эти присоединяемые народы, и они с нами не хотят поэтому соединяться, а некоторые не смирятся с нами никогда. Такие, например, как поляки и украинцы, — сказал я.

   — Подавляющее большинство присоединяемых народов всё равно смирятся, — сказал Евгений Петрович, — но такие, как поляки, — да, сопротивляются. Они очень спесивы, потому что самобытны, как они думают. Но их самобытность поверхностна, они либо неудавшиеся европейцы, либо неполучившиеся азиаты.

   — То же самое можно сказать и о нас, — возразил я, — мы ведь тоже ни те и ни другие.

   — Мы такими навсегда и останемся, — твёрдо сказал Евгений Петрович, — потому что мы третьи.

   — Ведь Польша была великой страной, — продолжал я своё, — и народ этот тоже великий, со второстепенной ролью в истории они не смирятся никогда. Ведь довольно долго они были крупнейшим государством в Центральной Европе, от Курляндии до Таврии, от Вроцлава до Можайска. Более половины русского боярства, наиболее, кстати, образованного, служили польскому королю. От Ивана Грозного Курбский, талантливейший русский полководец, блестящий писатель и патриот, от этого бесноватого самодура вынужден был бежать к полякам. Ведь он из древнего рода смоленских и ярославских князей, а Иван-то Грозный сам с литовской кровью. Отсюда, может быть, и его тяга к государственному варианту инквизиции.