На миг она смутилась, но потом оправилась и сказала, что ей не нравятся правила внутреннего распорядка. Их составили наспех и дали ей прочесть уже в отпечатанном виде. Там много всякого…

Она чуть было опять не сбилась, но тут мистер Грейпер подал ей злополучную бумагу, большой глянцевитый лист на шнурке. Она посмотрела на него. Ну вот, например, сказала она, ей и в голову не пришло бы вводить штрафы. (Долгие, бурные аплодисменты.) Штрафы всегда были ей не по душе. (Снова аплодисменты.) Но эти правила распорядка недолго и порвать. Девушки встретили эти слова одобрительными криками, и ей пришло в голову, что нет ничего проще, как порвать лист, который она держала в руках, — прямо сейчас, перед всеми. Лист поддался не сразу, но она сжала зубы и разорвала его пополам. Это доставило ей такое удовольствие, что она стала рвать его в клочки. И ей казалось, вопреки здравому смыслу, что она рвет миссис Пемроуз. На лице мистера Грейпера появился ужас, а девушки, желая высказать ей самое горячее одобрение, устроили бурную овацию. Они стучали зонтиками об пол, били в ладоши, гремели стульями и пронзительно кричали. Один стул с треском сломался.

— Мне хочется, — сказала леди Харман, когда эта буря утихла, — чтобы вы пришли и осмотрели общежитие. Может быть, сделаем это в будущую субботу? Устроим чай, вы увидите здание, а потом ваш комитет, я и… мой муж составим настоящие правила…

Она поговорила с ними еще немного со всей искренностью, просила их помочь ей, не дать понапрасну пропасть хорошему делу, отбросить опасения, не быть слишком строгими к ней «и к моему мужу», не превращать трудное в невозможное, ведь это так легко сделать, и когда она кончила, девушки сразу завладели ею. Ее окружили сияющие лица, все хотели подойти поближе, коснуться ее, заверить, что для нее они готовы жить где угодно. Только для нее.

— Вы пришли поговорить с нами, леди Харман, — сказала одна. — И мы все сделаем, вот увидите!

— Мы просто не знали, леди Харман, что эти общежития ваши!

— Приходите к нам еще, леди Харман!

Они не стали ждать следующей субботы. В понедельник утром к миссис Пемроуз поступило тридцать семь заявлений.

После этого леди Харман не один год одолевали мучительные раздумья, как же все-таки она поступила, — очень мудро или необычайно глупо, когда порвала эти правила распорядка. В ту минуту ей казалось, что нет ничего естественнее и проще; она уже давно поняла, как символичны и убедительны могут быть простые движения рук. Это определило ее позицию не столько для нее самой, сколько для других. В результате она решительно, гораздо решительней, чем допускали ее взгляды, выступила за свободу, против дисциплины. Потому что ее взгляды, как и большинство наших взглядов, извилистым водоразделом проходили между этими двумя крайностями. Лишь редкие и необычные натуры целиком стоят за полную определенность в человеческих отношениях.

Девушки аплодировали ей, они полюбили ее. Она сразу приобрела сторонниц, которые стали для нее тяжким бременем. Они провозгласили ее своей защитницей и ссылались на ее авторитет; на ней лежала вся ответственность за бесконечные трудности, которые возникли после того, как они по-своему истолковали ее решительный поступок. И общежития, которые, казалось, совсем уже ушли у нее из рук, внезапно вернулись и завладели ею без остатка.

А трудности были немалые. Леди Харман не могла решить, что хорошо, а что плохо; каждый, даже пустяковый вопрос сплошь и рядом состоял из непримиримых противоречий. И если силы порядка и дисциплины всегда действовали грубо и недальновидно, леди Харман при всей своей неопытности не могла не видеть, что девушки порой бывают очень непокорны. Часто, слишком часто ей хотелось, чтобы они не были такими. Они словно искали повода для раздоров.

Самая их преданность ей выражалась не столько в старании как-то наладить дела в общежитии, сколько в громких приветствиях, от которых ей становилось неловко, в шумных изъявлениях любви, в том, что они изощренно и неустанно изводили всякого, кого подозревали в недостаточной приверженности к ней. Первый наплыв в общежитие был похож скорей на бушующий поток, чем на струю, мирно текущую по трубе, как того желала миссис Пемроуз, и когда она попыталась оставить в силе старые правила распорядка до тех пор, пока сэр Айзек не утвердит новые, девушки собрались в швейной мастерской и устроили митинг. Пришлось позвонить леди Харман, чтобы она приехала их успокоить.

А потом стали возникать проблемы поведения, незначительные сами по себе, но столь важные в жизни общежитии. В новых правилах распорядка был пункт, запрещавший вести себя «шумно и неприлично». Едва ли кому-нибудь придет в голову, что коридор в десять футов шириной и в двести футов длиной может побудить кого-нибудь к неприличному поведению, но миссис Пемроуз именно это и пришло в голову. Одно время коридоры крайне нежелательным образом действовали на девушек, совершенно к ним не привыкших. Например, их тянуло бегать по коридорам сломя голову. Они бегали взапуски, толкались, с визгом обгоняли друг друга. Средняя скорость бега по коридорам общежития в Блумсбери в первые две недели после открытия доходила до семи миль в час. Был ли это беспорядок? Было ли это неприлично? В здании, почти целиком построенном из стали, шум доносился даже до комнаты главной управительницы. Не меньшим соблазном были и длинные ряды окон, выходивших на площадь. Внизу росли красивые старые деревья, и девушки любили смотреть с высоты на их верхушки, где всегда чирикали воробьи, а сквозь листву виднелись трубы, башенки и клочки лондонского неба. Девушки смотрели в окна. Что ж, этого им никто не мог запретить. Но они не смотрели скромно, как того требует приличие. Они высовывались из распахнутых настежь окон или даже садились на подоконники, рискуя упасть, переговаривались через весь дом из окна в окно, привлекая всеобщее внимание, а однажды — миссис Пемроуз знала это точно — в разговор ввязался мужчина, проходивший по улице. И это в Блумсбери, в воскресное утро!

Но решительные меры миссис Пемроуз была вынуждена принять, чтобы предотвратить куда более серьезную опасность. Девушки ходили друг к другу в гости. В большинстве своем они никогда не имели приличной отдельной комнаты и даже не смели мечтать об этом, так что прежде всего они принялись усердно украшать свое жилье, вставляли в рамки фотографии, вбивали гвозди («От всего этого хлама только пыль скапливается», — говорила миссис Пемроуз), а потом начали ходить в гости. Они делали это, не считаясь со временем и во всяком виде. Они собирались по трое и по четверо — одна садилась на стул, а остальные на кровать, — болтали до поздней ночи неизвестно о чем, то и дело громко смеясь. Миссис Пемроуз донесла об этом леди Харман, которая, однако, с удивительным легкомыслием пренебрегала возможными дурными последствиями такой свободы общения.

— Но, леди Харман! — сказала миссис Пемроуз с ужасом в голосе. — Некоторые из них… целуются!

— Что ж, если они любят друг друга, — сказала леди Харман. — Право, я не вижу…

А когда заведующие этажами получили приказ время от времени неожиданно заглядывать в комнаты, девушки стали запирать двери, и похоже было, что леди Харман готова признать их право на это. Заведующие из кожи вон лезли, чтобы не уронить престиж власти, — две из них некогда заведовали отделами в магазинах, две другие были учительницами начальной школы, пока их не вытеснили более молодые дипломированные соперницы, а одна, которой миссис Пемроуз особенно доверяла, была надзирательницей в «Холлоуэе»[48]. Не замедлили сказаться результаты секретных разговоров в комнатах: всюду чувствовалось глухое недовольство, наиболее ревностных заведующих старались осадить мелкими выходками. В этом тоже нелегко было разобраться. Если какая-нибудь заведующая говорит повелительным тоном, будет ли «шумным и неприличным» кричать: «Фу!» — передразнивая ее так, чтобы она это слышала? Ну, а с запиранием дверей миссис Пемроуз покончила очень просто, отобрав у девушек ключи.