Те, кто понимал вороний крик, ненавидели их. Унк Трегурта — старый корнваллиец, который однажды чуть не погиб в зарослях и потерял в пути своего товарища, — видеть не мог этих зловещих птиц; он хватался за ружье и стрелял по ним, как только они слетали с деревьев, чтобы поклевать отбросы возле его палатки.

По мере того как солнечные дни с ясными морозными ночами тянулись непрерывной чередой, люди все чаще с тревогой поглядывали на безоблачное небо. Необходим был дождь. Прошлым летом, говорил Моррис, в Хэннане было очень туго с водой; а сейчас каждую неделю сотни старателей, перекупщиков и дельцов с лошадьми и верблюдами приезжают на прииски, и если не будет хорошего дождя, вопрос о воде станет очень остро.

Целых два дня ледяной ветер гнал над равниной клочковатые грязно-серые тучи. На третий — разразился ливень. Старатели ликовали, плясали от радости, хохотали и кричали как одержимые. Но как стряпать на открытом очаге под дождем — Салли не знала.

Фриско устроил над огнем навес, на который пошла жесть от нескольких керосиновых бидонов, а позади очага поставил лист гофрированного железа, чтобы защитить пламя от ветра. Где он раздобыл это железо, никто не знал. В то время гофрированное железо было в Хэннане чуть ли не такой же драгоценностью, как и золото. Просто удивительно, как Фриско всегда умел достать что ему нужно.

— Выпросить, занять или украсть — для меня все одно, мэм, лишь бы я получил, что мне нужно, — весело пояснил он.

Салли отнесла кастрюльки с едой в палатку, и они с Моррисом пообедали, не снимая пальто. Время от времени к ним заглядывали проходившие мимо старатели, чтобы поделиться радостью по поводу ливня. Промокшие до нитки, но веселые и возбужденные, они предсказывали, что сезон будет удачный и что жителей в Хэннане будет со временем не меньше, чем в Кулгарди.

Дождь шел всю ночь, и, свернувшись калачиком под одеялом из шкурок опоссума, Салли прислушивалась, как вода хлещет по крыше палатки и струйками просачивается внутрь. Но ей было тепло и уютно, а Моррис мирно похрапывал рядом с ней. Салли дивилась, почему она чувствует себя такой счастливой и довольной. Будет ли ей еще когда-нибудь так хорошо, даже если участок Морриса и Фриско будет продан и они разбогатеют и навсегда избавятся от нужды?

В этой первобытной жизни не все, конечно, было сладко. Салли не обманывала себя на этот счет. Но пока что она охотно принимала эту жизнь, как она есть, и не заглядывала в будущее. Беспокоило ее только то обстоятельство, что Моррис до сих пор ничего не узнал о своем бумажнике, и она понятия не имела, на какие деньги они живут. Разумеется, Фриско делился с ним всем тем золотом, которое давал их участок, но Моррис сам говорил, что это очень немного. Они решили либо продать участок, либо раздобыть денег, чтобы купить машинное оборудование. Другие прииски — Кассиди и Маритана, Мидас, Крез, Лейк-Вью и Стар — процветали, и ходили сенсационные слухи о залежах в Большом Боулдере.

Но какой смысл волноваться и загадывать? Надо жить так, как живут в лагере все золотоискатели: словно птицы, которые находят корм, где придется, и не заботятся о завтрашнем дне. И единственное, что требуется от человека, — это не падать духом и мириться с тем, что приносит сегодняшний день. Салли подумала, что она, быть может, с излишней легкостью принимает все это.

К утру дождь кончился. На красной земле сверкали лужи. Сапоги мужчин были облеплены грязью и одежда забрызгана. Повсюду — на кустах, на подпорках палаток, — сохли одеяла, штаны и рубашки. В жарких солнечных лучах от них шел пар. Но старателям мало было этого дождя, и они с досадой следили за тем, как ветер уносит облака в глубь страны.

— Хорошее утро для поисков! — заметил Моррис, указывая на людей, которые ползали по склонам хребта и в низине.

— Я тоже пойду поищу, — сказала Салли. Она не раз видела в Южном Кресте, как после дождя женщины и дети ищут на земле мелкие самородки. В обычное время ненаметанному глазу трудно отличить кусочки золота от осколков железняка и песчаника, разбросанных по земле. Но дождь смывает пыль, и в такое утро, как сегодня, каждый может увидеть блеск золота.

Салли не повезло, и она винила в этом кукушку. Протяжное печальное кукованье доносилось из дальних зарослей, словно кукушка опять призывала дождь. «Дождевая птица» звали ее старатели, и Салли выслеживала ее в кустах, надеясь хоть издали увидеть подружку своих детских лет. Всего в нескольких шагах от утоптанной земли вокруг лагеря чаща становилась почти непроходимой. То там, то здесь стройный эвкалипт с корой, покрытой коралловыми пятнами, высился среди карликовых сандаловых деревьев и серолистной акации.

Лужайки яркой травы зеленели на красной земле, и колючий кустарник был весь усыпан желтыми махровыми цветами. Стайки маленьких зеленых попугаев перелетали с ветки на ветку с нежным и звонким щебетанием. Мухоловки с красивым черным и белым оперением бешено носились среди кустов, распуская хвост и клювом хватая мошкару. Трудно было шарить глазами по земле в это утро, когда чаща переливала всеми красками, звенела веселыми птичьими голосами.

Однако Салли все-таки пыталась найти самородок, хотя бы самый крошечный, чтобы принести его Моррису. Но вместо этого она набрала большой букет цветов и вернулась в лагерь.

— Посмотри, — воскликнула она радостно, когда Моррис в полдень пришел домой, — вот сколько золота я принесла!

Пэдди Кеван нашел десять унций золота в двух шагах от лагеря, сообщил ей Моррис.

— Вот чертенок, — проворчал он. — Уже не первый раз он находит жирный кусочек. Но что он делает с этим золотом — вот что я хотел бы знать. Никогда даже рубашки целой нет на нем, и вечно клянчит, чтобы ему дали поесть.

— Этот мальчишка — большой пройдоха, — смеясь, заметил Фриско. — Помяни мое слово: не сегодня-завтра он всех нас купит и продаст.

Каждый вечер старатели заходили поболтать с Фриско и Моррисом у лагерного костра. И Салли больше всего на свете любила сидеть на ящике перед огнем и слушать эти вечерние разговоры. Блики огня скользили по худым мускулистым фигурам старателей. Они стояли кучками в запачканной землей и обтрепанной одежде, в рваной обуви, непринужденно куря и болтая, либо усаживались на ящики или прямо на землю. Багровый свет озарял их лица — медно-красные от загара, толстощекие, бородатые или бронзовые, худые с обострившимися чертами. Там из сумрака выступал чей-то нос, здесь — прядь поседевших волос, смеющиеся губы в трещинах от местной болезни «барку», смуглые крепкие руки, узловатые пальцы, горящие глаза.

Поверх ситцевых рубашек или серых фуфаек были накинуты пиджаки или жилеты; иногда рубашек было две или три, заправленных в поношенные и вылинявшие бумажные штаны или рваные суконные брюки. На поясе висел замшевый кошелек для денег или золотого песка, жестяная коробка со спичками или огнивом, и если старатель в эту минуту не курил, то за пояс бывала засунута и трубка. Потертую фетровую шляпу старатель редко снимал с головы: ничто так не греет мозги зимой и не защищает летом от солнца, как старая фетровая шляпа, уверял Фриско.

— Я слышал, будто вся дорога за Южным Крестом забита повозками, — замечал кто-нибудь.

Другие голоса подхватывали:

— Там не было дождя. Может быть, только на той неделе их краешком задела гроза. В «Сибирь» привозят воду на верблюдах за пятьдесят миль.

— Ходят слухи, что есть заявка на участок в сторону Лейк-Кери за двести миль от старого лагеря. Кругом очень густые заросли. Воды ни капли. Один из товарищей Билла Короля там умер. И туземцы там свирепые — закололи лошадей Сэнди Мака. А сам он с товарищем чуть не погиб. Три дня без воды были. Их случайно спас караван верблюдов, который и доставил их на Девяностую Милю.

— А что это говорят, будто на старой Кулгардийской дороге сгорела гостиница Гобсона — сейчас же после того, как охрана с золотом уехала?

— Это верно.

— Вот кое-кто себе локти кусает!

— А вы слышали — Кассиди-Хилл продан в Лондоне за семь тысяч фунтов.