– Слыхала, – робко сказала Бочкова.

– А кто дядя Пава, слыхали?

– Конокрад, – сказала Бочкова, – лошадей уворовал.

– «Уворовал», – передразнил Лапшин. – Увел, а не уворовал.

– Ну, увел, – согласилась Бочкова.

– А что он в вашего Бочкова из двух пистолетов стрелял, это вы знаете?

– Нет, – сказала она.

– Не знаете! – как бы с сочувствием сказал Лапшин и загнул один палец. – Не знаете, – повторил он. – А что вашему Бочкову два года назад, когда вы спокойненько в школе учились, кулаки-конокрады перебили ногу и он в болоте, в осоке, восемь суток умирал от потери крови и голода, это вы знаете?

– Нет, – тихо сказала она, – не знаю.

– Так! И это не знаешь! – со злорадством в голосе, внезапно перейдя на «ты», сказал Лапшин и загнул второй палец. – Что же ты знаешь? – спросил он. – А, Галина Петровна?

Она молчала, опустив голову.

– Твой Бочков знаешь какой человек? – спросил Лапшин. – Знаешь?

Она взглянула на него. Он вдруг чихнул и сказал в платок:

– Нелюбопытная вы женщина, вот что!

Лапшин еще чихнул и крикнул, морщась:

– Понесли черти! У меня форточка в кабинете, и в затылок дует.

Отдышавшись, он сказал:

– Вот как!

И добавил:

– Так-то! Вы бы меня про него спросили. Ему лично со всего Союза письма пишут, он спаситель и охранитель колхозного добра…

– Я ж этого ничего не знаю, – сказала она, – он же мне ничего не говорит. «Поймал жулика, жуликов поеду поймаю, в колхоз поеду, в совхоз поеду, хорошего жулика поймал…»

– А вы спросите, – назидательно, опять перейдя на «вы», сказал Лапшин. – Чего ж не спросить?

– Да он не скажет.

– Чего нельзя – не скажет, а что можно – скажет. Я его знаю, из него всякое слово надо клещами вынимать. Он боится, что неинтересно, что подумают, будто он трепач, хвастун. Он знаете какой человек? Махорку всегда курит, а хороший табак любит, это мне известно. Премировали мы его, так он табаку себе все-таки не купил. Говорит – а чего там, подумают, Бочков загордился. А деньги небось вам отдал?

– Мне, – сказала Бочкова, – на пальто. У меня пальто не было зимнего.

– А вы ему табаку купили?

– Так он не хочет, – густо краснея, ответила она, – курит свою махорку.

– «Махорку», – передразнил Лапшин, – «махорку»! Эх вы, дамочка!

– Я не дамочка, – сказала Бочкова, – сразу же в дамочки попала.

Она заморгала, готовясь заплакать, и, несмотря на досадливый вздох Лапшина, все-таки заплакала.

– Сами плачете, – кротко сказал Лапшин, – а сами ему глотку переедаете. Нехорошо так!

– Я себе в Каменце жила, – говорила она, плача и пальцами вытирая слезы, – он приехал, в гостинице жил. Я с ним познакомилась. Говорят – поедем, поедем! В опережу два раза сходили, на «Марицу», знаете, и на «Веселую вдову». Видали? И потом я как-то влюбилась в него, что он такой тихий, молчаливый. Смотрю – гимнастерку сам себе зашивает белыми нитками…

Она засмеялась, и слезы чаще полились из ее черных больших глаз.

– Жалко, так жалко мне стало! «Дайте, кажу, вашу гимнастерку…» И потом гуляли мы с ним до самого утра, а потом уже пошли расписались. Несчастье мое, поехала с ним в Ленинград. У нас, каже, театры, кино, опера, балет…

– Ну? – спросил Лапшин.

– От вам и ну! – плача все сильнее и сильнее, воскликнула она. – Чтоб она сгорела, тая жизнь. Знакомых у меня тут нет, родственников нет, ничего нет – одна эта комната, а он зайдет, покушает, поспит и пошел. А то уедет на месяц! Позвонит из Управления: «До свидания, Галочка, будь здорова, я в Петрозаводск уезжаю!» – «Уезжай, кажу, к свиньям, чтоб ты подох, чертяка!» Трубку телефонную як кинула об стенку, аж брызги полетели. Двенадцать рублей за ремонт отдала…

Закрыв лицо руками, она вышла на кухню, и оттуда послышались ее горькие, громкие рыдания.

Лапшин вспотел, уши у него горели. «Вот антимония!» – думал он, уставившись в полуоткрытую дверь.

– Чай будете пить? – крикнула она из кухни. – Мне мама варенья прислала вишневого.

– Буду, – сказал он.

Было слышно, как она на кухне наливала в примус керосин, как мыла что-то под краном, как сказала:

– Опять чайник утянули, холера вам в бок!

И как старушечий голос ответил:

– На! Задавись своим чайником!

Лапшин покрутил головой и вздохнул.

Она вернулась в комнату, напудрилась и сказала, садясь на прежнее место против Лапшина:

– Вот так и живу. Хорошо?

– Ничего, – сказал Лапшин, – надо лучше.

– А то гулять пойду, – сказала она и вспыхнула, – пойду и пойду…

– Очень вы себя жалеете, – сказал Лапшин. – Что тут особенного, подумаешь!

Он поднялся, сбросил шинель и прошелся по комнате из угла в угол.

– Я сама машинистка, – сказала она, глядя на него снизу, – я в Каменце в милиции работала – двести ударов в минуту делала, а тут уже не работаю. Если работать, тогда я его вовсе не увижу. Он прибежит, а меня и дома нет. Кто ему покушать даст? Вы?

– Почему я? – удивился Лапшин.

Она принесла чайник, масло, варенье и нарезала хлеба.

– Если хотите, – предложил он, – то я могу вас к себе взять в бригаду машинисткой. А нашу я тогда налажу к Куприянову – он просил. Будете вместе с Бочковым работать.

– Хочу, – тихо сказала она.

Чай они пили молча, изредка поглядывая друг на друга, и Лапшин видел, что глаза у Бочковой еще полны слез. Выпив два стакана, Лапшин объяснил ей, как надо заваривать чай. Она слушала его покорно и внимательно.

– И табаку Бочкову купите, – неожиданно сказал он. – Уважьте его. Есть табак под названием «Ялта», или «Особенный». Вы купите четвертку. Он и будет заворачивать.

Наклонившись через стол, Лапшин добавил:

– Время не такое. Неловко, с другой стороны, махорку курить. Поняла?

– Поняла.

Потом, покуривая папиросу и прихлебывая чай, Лапшин говорил о том, что им обоим – и мужу и жене – надо бы летом съездить на море или в Боржоми.

– О, брат, Боржоми! – говорил Лапшин, налегая на стол и тараща глаза. – Лечение блестящее, но моря нет. Без воды. А? Помиритесь без воды?

– Нет, с морем лучше, – сказала Бочкова. – Я море обожаю. Разве может быть курорт без моря?

– А Кировск? – воскликнул Лапшин.

– Хорошо?

– Спрашиваете! – сказал Лапшин. – Конечно, хорошо.

– Нет, уж север это какой курорт! Это не курорт…

– Глупо говорите! – сказал Лапшин. – Не знаете – не говорите.

Он помолчал, потом вынул записную книжку и спросил, ставя карандашом точку:

– Ленинград?

– Да.

– А сюда Рыбинск. Раз, два, три – через Горький до Астрахани по Волге. Из Астрахани по Каспию до Баку. Из Баку в Тифлис. Раз! Из Тифлиса в Батум – два! Из Батума на теплоходе до Одессы – четверо суток, представляете себе? Потом из Одессы в Ленинград – раз, два, три!

– Да, – сказала Бочкова.

В первом часу ночи вернулся Бочков. Увидев у себя в комнате начальника, он смутился, но скоро повеселел, сел возле горячей кафельной печи на стул верхом и молча пил чай стакан за стаканом.

– Вы заходите, – говорила Бочкова, провожая Лапшина по коридору. – Или, хотите, я к вам зайду?

– Ладно, зайдите, – сказал Лапшин. – А завтра пришлите мне заявление и справки там, какие нужно. Ну, будьте здоровы!

Захлопнув за собой дверь, он сразу почувствовал себя дурно. Это был еще не настоящий припадок, не форменный, это было еще нечто такое, что можно «разгулять», как выражался Лапшин про себя, но ошибиться он не мог. Ломота в затылке и в плечах, судорожное и частое позевывание, настойчивый звон и мелькание в глазах – последствие тяжелой контузии тогда, на кронштадтском льду, «оно» всегда накатывало невесть почему, и никогда нельзя было знать наперед приближение этой пакости.

Облизав губы и посчитав до десяти, испытывая, как всегда в этих случаях, острую, неутолимую жажду, Лапшин начал медленно спускаться по лестнице. Разумеется, он мог еще вернуться к Бочкову и вызвать машину или позвонить в санчасть, но все это было стыдно, и было страшно, что настоящий припадок с потерей сознания и со всем тем, что этому сопутствует, произойдет у Бочковых, обеспокоит и напугает их.