Постепенно, где-то на пятом месяце совместной работы, Пит и Алекс собрали такой обширный банк задних планов – интерьеров, ландшафтов, погод, ветров, штормов, боев и пожаров, – что работать стало намного легче. Алексу стало удаваться многое. Конечно, еще во многом ему требовалась помощь и режиссера, и оператора. У него не было опыта работы с кадром, монтажа видеоряда, расстановки акцентов. На бумаге он прекрасно умел строить сцены и отображать нюансы – пространственное же воплощение сюжета требовало другого опыта. И все-таки он был сценаристом. Человеком, который привык примерять свое слово к возможному его изображению на экране. И поэтому режиссура и операторская работа Алекса становились все лучше и лучше.
Он увидел свет в конце тоннеля…
В круговерти проблем Алекс как-то забыл про то недоразумение, которое случилось с ним при создании первой голограммы. Но то, что было связано с Микки, откладывалось в нем раз и навсегда и рано или поздно должно было о себе напомнить. Перед началом каждого рабочего дня его неизменно посещало смутное подозрение, что он что-то не сумел сделать вчера, что-то забыл и оплошность эту надо бы исправить сегодня. Он отмахивался от неясного ощущения и начинал работать. А на следующее утро все повторялось вновь.
Однажды Пит забежал в студию и сообщил, что должен отвезти свою Бобби на демонстрацию коллекции женской одежды какого-то модного заезжего французика-модельера. Он должен отвезти ее именно сейчас, немедленно, француз пробудет в мегаполисе всего один день – "Ах, Пит, если бы ты видел! О-о-о!", – иначе его супружеству конец. Пит изложил это на одном дыхании, а потом сделал свирепую гримасу, полоснул себя ребром ладони по горлу и сорвался с места.
"Работайте один! Я скоро! Только до обеда!" – крикнул он в дверях, а Алекс только сочувственно улыбнулся в ответ. "У меня в распоряжении целый день в одиночестве", – подумал он и стал прикидывать, что бы он хотел сегодня попробовать создать. И вот тут-то, когда он впервые оказался без Пита с аппаратурой в руках, он и вспомнил о Микки на песке. И надел шлем.
Когда он воспроизвел ту давешнюю сцену в дюнах – а делал он теперь это с открытыми глазами, поместив себя в центр, – то сначала совсем забыл о цели эксперимента. Он настолько увлекся видом своего малыша, что прошло немало времени, пока к нему вернулся трезвый взгляд испытателя. И вот в тот момент, когда Алекс заставил себя успокоиться и отвлечься, он и почувствовал воздействие. Голограмма не хотела его отпускать. Та радость, которую он только что пережил, снова рвалась в него, поворачивала голову к сыну, толкала навстречу. Он заставил себя отвернуться от Микки и ощутил, как плотная волна вполне определенного эмоционального состояния – а теперь для него было неважно, какое оно, хорошее или плохое, – нахлынула на него с силой, которой было очень трудно сопротивляться. Он повернулся к сыну и выключил генератор.
Алекс тогда долго сидел на диване и смотрел в одну точку. А потом он целый день занимался тем, что создавал одну простую сцену задругой. Вот Кэт три с половиной года назад. У нее неснимаемый токсикоз беременности. Справиться с этим она не может, ей страшно и плохо, и поэтому она с ненавидящим лицом набегает на Алекса из кухни и выплевывает в него самые страшные оскорбления, которые только может придумать…
Вот они ранним утром у кроватки Микки. У него кишечный грипп, он не спит, Алекс но сит его подмывать в ванную каждые полчаса. Это уже третья бессонная ночь. Алекса тошнит от усталости, от неумеренного курения, от хлестких, грубых окриков Кэт…
Вот годовалый Микки с милой, наивной улыбкой ковыляет к двухлетнему мальчику – тот мрачно наблюдает за ним из-под тяжелых надбровных дуг и вдруг бьет его лопаткой по голове – раз, другой, третий… Микки не понимает, что это такое с ним делают, и беспомощно моргает с той же улыбкой на лице. А потом ему становится очень больно, ротик его искривляется, и он плачет, и поворачивается к Алексу, и даже не делает никакой попытки выйти из-под града ударов. А Алекс бежит, бежит изо всех сил с другого конца площадки, и сердце его сжимается от боли, и он проклинает себя и весь этот дикий, нелепый, больной белый свет…
К концу дня он стянул шлем и рухнул на диван. Он нашел объяснение. Он тоже сделал свое открытие. Внутри открытия Пита Милтона. И по значимости оно не уступало созданию ментально управляемых голограмм.
Алекс открыл, что генератор резонирует с эмоциональным состоянием оператора. А это означало, что если создаваемый образ вызывает у Алекса эмоции, которые чуть сильнее определенной отметки, то генератор воспроизводит не только образ, но и чувство. И сила этого чувства в резонансе настолько велика, что не идет ни в какое сравнение с эмоциями источника, то есть оператора. Генерируемое состояние полностью захватывает наблюдателя и бесцеремонно «включает» его в голограмму. Зритель теряет связь с реальностью и начинает действовать адекватно захватившему его чувству и развитию сюжета картины…
Алекс десятки раз повторял свой эксперимент. Он брал сюжеты из своей жизни – такие эпизоды, воспоминания о которых всегда вызывали у него бурную эмоциональную реакцию. В его сравнительно спокойной биографии это были картины, связанные либо с Кэт – и тогда он скрипел зубами от обиды и ярости, либо с Микки – и тогда он или смеялся, или любил, или заходился страхом за его жизнь, или испытывал ту боль, которую познавал его мальчик. К нему приходили и другие воспоминания, из детства: запах отцовских сигар, его рокочущий басок и теплые сухие губы, восторженное изумление перед необъятной тишиной первых успешных медитаций, гудящее напряжение перед контактным спаррингом с китайским мальчиком на татами… Их он не воспроизводил: слишком далеко отошло его детство, он делал ставку на свежесть и остроту последних переживаний.
Кэт и Микки… Всякий раз, погружаясь в созданную им голограмму, он находился на опаснейшей грани эмоционального срыва. Еще чуть-чуть – и Алекс Норман мог перестать существовать в студии и, перейдя невидимую грань, превратиться в персонаж. Он знал, что в таком случае, принимая живое некритичное участие в сцене, он как бы замыкал работу генератора, и эпизод воспроизводился бы им снова и снова, без конца… И он жил бы там – любя, ненавидя и пугаясь – до тех пор, пока не истощились бы аккумуляторы генератора. А хватало их, по словам Пита, надолго… Одним словом, без постороннего вмешательства Алекс не смог бы выйти из картины.
Конечно, ему каждый раз удавалось вырываться из собственной голограммы: все-таки он был не пассивный наблюдатель, а подготовленный к сюрпризам экспериментатор. Но по поводу потенциального зрителя он иллюзий не строил. Он понял одно – резонансная динамическая картина не выпустит из своей реальности никого. До тех пор, пока оператор не выключит свою дьявольскую аппаратуру.
Яблоневые ветви в саду почернели, звуки за окном смолкли, помещение студии погрузилась в темноту – настал вечер. Алекс уже давно почувствовал себя плохо: он не ел целый день, пил только кофе, голова кружилась, сосало под ложечкой. Давно пора было идти домой, но он не мог заставить себя встать с дивана: собственное открытие сразило его наповал, он должен был сделать выводы, понять что-то еще, уловить во всем этом главное… Скрип открываемой двери вывел его из оцепенения.
– Алекс! Вы еще здесь?! – Пит зажег свет и с удивленным видом остановился напротив компаньона. – Что-то случилось, Алекс?
Алекс поднял на него покрасневшие от усталости и сигаретного дыма глаза:
– Да… Случилось.
– Что? – Пит осторожно присел рядом на краешек дивана. – Что-то с аппаратурой?
– С аппаратурой как раз все в полном порядке. Дело в другом…
Алекс запнулся: он усиленно размышлял. Сказать сейчас? Скорее всего – нет: он так устал, да и Пита расстраивать на ночь… Не очень-то приятно услышать о своем открытии такие вещи. С другой стороны, он так и не успел увидеть всех аспектов проблемы, а Пит сумеет поразмыслить до завтрашнего утра… Надо сказать именно сейчас. Он вдруг почувствовал, что ему стало легче. Он сейчас сбросит на приятеля весь груз этого сумасшедшего дня и пойдет спать. Теперь только спать, домой. Микки и Кэт, наверно, уже отчаялись его дождаться. Он с кряхтеньем поднялся с дивана и устало улыбнулся встревоженному Питу: