С этими словами он поднялся с кресла и почтительно-официальным тоном спросил:

– Не будет никаких приказаний, ваше высокопревосходительство?

Старик задумался, словно бы припоминая что-то, что нужно сказать, озабоченно нахмурил брови и забарабанил по столу сморщенными, костлявыми пальцами. И длинный нос его точно нюхал воздух.

– Кажется, ничего! – нерешительно протянул Берендеев, взглядывая на часы.

Он вспомнил, что у него одно очень неприятное решение и что его ждут другие доклады, хотел было отпустить Нельмина, как вдруг спохватился и, довольный, что вспомнил, расправил брови, перестал барабанить и торопливо сказал:

– Ведь в пять часов встреча персидского шаха?

– Точно так, ваше высокопревосходительство. На Варшавском вокзале.

– Так, пожалуйста, поезжайте встретить вместо меня шаха, Иван Сергеич… Вы помоложе… А старику одевать мундир и тащиться на вокзал и утомительно, и жаль тратить время… И то заболтался с вами о пустяках.

– Слушаю-с, ваше высокопревосходительство!

Видимо довольный приказанием, – Нельмин еще не имел брильянтовой звезды «Льва и Солнца» и рад был случаю показаться в блестящем обществе придворных сановников, – он почтительно пожал протянутую руку старика и молодцевато, высоко подняв голову, вышел из кабинета.

VIII

Берендеев, по обыкновению, сидел в министерстве до шести часов. По утрам и по вечерам он работал дома. Все только удивлялись неутомимости и выносливости семидесятилетнего старика.

С обычной добросовестностью принимал он доклады начальников управлений, рассматривал чертежи техников, выслушивая их объяснения и стараясь уяснить себе, и нередко должен был решать вопросы, которых не понимал вполне и решения которых подсказывались докладчиками. Он читал донесения, записки и просьбы, подписывал, разрешал, отказывал, – одним словом, делал все то разнообразное и многочисленное дело, за которое считал себя ответственным не только перед высшей властью, но и перед своей совестью, и которое старался делать на основании закона и ради пользы любимого им флота.

Берендеев вникал во все – и в важное и крупное, и неважное и мелкое, все хотел понять, всегда старался сэкономить казенную копейку, писал циркуляры о правильности расходов топлива и материалов. Сам безукоризненно честный, он обещал строго преследовать злоупотребления и очень брезгливо относился к посяганиям на казну под разными, казалось, благовидными предлогами.

Весь отданный работе и заботам, расплываясь в мелочах и желавший все делать сам, он упускал из вида или не имел общего плана, и в его деятельности, полной неутомимой энергии, не чувствовалось объединяющей мысли. Он точно делал Сизифову работу и не представлял себе ее значения.

Когда он был командиром судов и начальником эскадры, он знал, что ему нужно было делать и для чего он делал. Не сомневался в своем умении управлять кораблем и эскадрой и переносить шторм или вести ее в бой, уверенный в матросах и офицерах.

И в море он был и спокоен, и в отличном расположении духа, и не знал ни сомнений в себе, ни раздражительной грубости и подозрительности к подчиненным.

Берендеев любил власть и давал ее чувствовать в море не столько по праву положения, сколько по праву знания, находчивости и неустрашимости. Но он не знал той влюбленности в свою власть и в то же время той неуверенности в ее нравственной силе, которые явились на берегу в лихом моряке, сделавшемся государственным человеком.

И в редкие минуты, когда Берендеев отрывался от работы, которою он сам себя добросовестно изводил, он испытывал сомнения в плодотворности и даже нужности всего того, что делает, и в такие минуты думал, что вся его работа, которой нет конца, все его старания и усердие, все его циркуляры, выговоры и «разносы» не достигают цели. И старику кажется, что он один в поле не воин, и что положение не по его силам.

Тогда он и сам, казалось, не был вполне уверен в необходимости именно тех многомиллионных броненосцев, которые он разрешает строить по примеру других стран и которые подвергаются по временам критике в печати.

Но какой нужен России флот, какие типы судов лучшие? Берендееву некогда было думать об этом, да он и не мог бы предложить что-нибудь другое, неуверенный в пользе того, чего сам не знает.

Он видел, что талантливых командиров нет. Более способные думали о собственном благополучии. Служба для них была не целью, а средством для карьеры и добывания возможно большего содержания. Фокусники, как называл Берендеев тех, которые старались выдвинуться чем-нибудь не ради дела, а только для того, чтобы о них кричали, возбуждали в старике презрение, и проект ледокола для плавания к Северному полюсу, представленный ему, казался старику нелепостью и «фокусом» для моряков.

Берендеев часто посещал суда, делал смотры, ходил на несколько дней в плавания и находил, что, благодаря системе ценза, хороших капитанов мало, и способные офицеры бегут из флота. Он со стыдом узнавал, что броненосец потонул среди белого дня оттого, что наскочил на камень. И где же? В Финском заливе, где, казалось, многолетние промеры должны были найти камень и оградить его! Каждое лето он получал телеграммы или рапорты о том, что суда притыкались к не нанесенным на карты камням или просто «напарывались» по беспечности или нераспорядительности самих же моряков. С ужасом узнавал старик о злоупотреблениях командиров и ревизоров в дальних плаваниях и о систематических кражах в каком-нибудь порте…

И Берендеев отдавал виновных под суд, писал более убедительные циркуляры, призывая к чувству долга, снова работал, не покладая рук, и снова сомневался в своей способности управлять флотом, когда на его честную седую голову опять падало известие о каком-нибудь громком злоупотреблении или о какой-нибудь халатности, воистину преступной.

И были минуты, когда он считал обязанностью уйти от власти.

С доблестью прямодушного человека он докладывал правду, считал во всем виноватым себя и свою неспособность и взволнованно просил заменить его более способным и достойным человеком…

– А кем?

Честного старика успокаивали, просили продолжать свою неусыпную, безукоризненную деятельность, и он оставался, еще более работал, во все вникал, все выслушивал, решал, подписывал, ворчал, пылил и грубо разносил с распущенностью избалованного подобострастием деспота, раздражался и бешено негодовал, как честный человек, чувствующий по временам себя как в лесу и сознающий свое бессилие.

В седьмом часу, совсем уставший, Берендеев вернулся домой, и тотчас же подали обедать.

Он был в духе сегодня. После супа он с боязливой неясностью пошутил с «Милочкой», как звал старик свою жену, Людмилу Ивановну, величественную, с необыкновенно крупными формами даму, еще моложавую для своих сорока лет, с красивым, хорошо подкрашенным лицом и волоокими подведенными глазами.

Сказал несколько слов и племяннице жены, очень молодой вертлявой девушке, невесте гвардейского офицера, уже собиравшегося выйти в отставку и просить у будущего дяди приличного места. По крайней мере «тетушка» обещала устроить. Недаром же старик любил и побаивался своей супруги – и главное – ее истерик.

После обеда Берендеев, по обыкновению, поцеловал крупную, надушенную руку, унизанную кольцами, и пошел «вздремнуть», как адмиральша вошла за мужем в кабинет и сказала:

– Коля брат был утром. Он, бедняга, обижен… Уж ты устрой его… Я обещала…

– Что обещала, Милочка?

– Что ты назначишь его старшим офицером на «Воина». Он имеет все права, а между тем Нельмин не назначает его… Это ведь свинство…

– Старший офицер уже сегодня назначен. А насчет прав твоего брата велю доложить…

– Так можно отменить, Вася, – с вкрадчивой нежностью сказала адмиральша.

– Не могу, Милочка.

– Но я прошу…

– Право, нельзя.

– Для меня? – удивленно спросила Людмила Ивановна.

– И для тебя… Артемьев назначен на законном основании.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: