CAT: Ну и дилемма! Значит, я не более чем символ? Символичен, как плюшевый медведь с икрой? Люди, которые так говорят, похоже, не осознают, что они лишь временные обитатели своего тела, они как куколка в оболочке. Потом пуфф! — и появляется мотылек, который прогрызает эту оболочку. В один прекрасный день я обрету значение. Как в традиционном романе, «тщательный анализ Ничто показал, что… Скорая помощь всю ночь напролет верещит о крови, о плоти и крови. Как тут поспишь?»

БЛЭН: Тогда проснитесь и пишите нашу книгу-о новом Улиссе, умирающем от литургической слоновой болезни. Или от мечтаний о девушке с длинными ногами, от которых пересыхает во рту, но скромной, как банный лист. У искусства есть позиция, но нет собственного кредо.

CAT: Можно своровать, если очень надо. Но лучше уж изобилие девиц. Понимаете, мы живем лишь в промежутке между вдохом и предыдущим вдохом. Эта точка во времени по канонам йоги и есть история. Но представьте, мы улучшаем, очищаем, укрепляем эту крошечную вспышку реального времени, тогда мы восстанавливаем вечность, геральдическое воображение, панорамное предвидение!

БЛЭН: Ну и что?

CAT: А там я. Что тогда?

БЛЭН: Филосопатр и Психолопа

Соединятся у Берега Надежды

Как королевские лебеди в безнадежной Страсти

Как грязные утки в безнадежной дурости

Разбудят Психею от долгого сна

Чтоб в самоуничиженье не умерла она

Возьмут урок у череды умерших

Потому что история — бегущая петля.

CAT: Значит, я в самом деле ничего не значу? Символ без смысла?

БЛЭН: Такое начало у всех символов. К счастью, у смысла есть тенденция нарастать вокруг тайны. Не знаю уж почему. Словно природа не может отдохнуть, не создав обманчивую видимость. В поэзии мрак постепенно рассеивается, наполняясь смыслом, словно по закону природы.

Великие тайны искусства, всего лишь из-за своего долгого существования, в конце концов накапливают самооправдание, благодаря критической проекции. Например, Командор в «Дон Жуане» Моцарта считается мистической фигурой, потому что он до сих пор живет, получив от автора такой электрический заряд, что день ото дня становится все более значимым. Когда-нибудь его «значимость» станет понятна нам.

CAT: Согласен. Однако эта значимость доступна женщинам — помогает женская интуиция. Пусть ее суть не сформулирована в словах, но в глубине души женщина осознает свою роль в поэзии мужчины, свое предназначение распознавать и освобождать редкого мотылька, который прячется, возможно, в самой невзрачной гусенице. В сексуальном акте, в акте узнавания, раскрывается оболочка. Presto! Наступает освобождение поэта-мотылька!

БЛЭН: Ура!

CAT: Присоединяюсь. Ура!

БЛЭН: Touche-partout, couche-partout,

Bon à rien, prêt à tout.[22]

А как насчет любви?

Надо подумать о других, кто прошел тем же путем. Страсть как средство всеохватного зрения, которую смерть вознаграждает во прахе. Николя де С. Приятнее стать отличным торговцем и провести жизнь, лаская влажную плоть Богини Богатства! Э. А. П. — его мозги взрывались на работе. Рискованный подъем артистического ихора[23] в кровотоке, панорамное видение — это было слишком для него. И поглотило его. Утащило за волосы в пещеру океанического сознания, в пещеру Гренделя, откуда исходит искусство; питие выпило его.

(Сатклифф налил себе выпить.)

А что же наш квинтет? Пока его мозги истощались, он становился все желтее и слабее, светясь, как восковая свечка, еврейская тоненькая свечка, горящая в гробу. Его руки покрылись гноящимися бородавками. Он глядел в утробу еврейского суперэго.

Топе lege, tolle lege.[24] Голоса, которые слышал святой Августин и которые принадлежали детям, в каком-то забытом саду певшим в честь дня рождения ангела. Императив поэта. Тише, вы их слышите?

Судьбоносный корабль нашей культуры заполняется — корабль дураков. Но он лишь выглядит таким. На самом деле, если вы, так же как и я, верите, что все люди потихоньку становятся одним человеком, а все страны становятся одной страной, одним миром, то вам неизбежно придется воспринимать всех так называемых персонажей как иллюстрации имеющейся тенденции. Их надо изучать по их слабостям, из которых самая очевидная и самая сильная — предрасположенность к любви и воспроизведению во плоти своих психических потребностей. Понятно?

Б. думал: «Смерть как будто разнообразна и вполне определенна, потому что наши друзья умирают по очереди, один за другим, ускользают из декорации, оставляя в них дыры. В качестве принципа это так же универсально, как любое преображение — semper ubique,[25] старина. Хотя все воспринимаешь, как при замедленной съемке. Корабль раскачивается, потом почти замирает, прежде чем утонуть. Опытные моряки замечают опасное сотрясение и кричат: «Идем ко дну!» — задолго до того, как в небо поднимается крик: «Тонем!» Весна в Авиньоне будет бесконечной, как когда-то. Констанс, я люблю тебя и хочу умереть».

У Сатклиффа был друг, который умер во время соития, и его эрегированный член так и застыл, в rigor mortis.[26] Вот было зрелище — оно привело в восторг толпу медицинских сестер, которые были на скудном рационе и жаждали новизны. Подобный розовато-лиловый дружок мог бы насытить целую армию таких девиц, и они возвращались опять и опять, чтобы еще раз полюбоваться им. Однако на закате, когда его обладателя стали готовить к погребению, он поник.

Блэн сварливо заметил:

— Мы закончим свои дни, как какой-нибудь старый пес, и поковыляем в Собачий рай в Диснейленде или на кладбище Форест-Лаун,[27] откуда телеграммы направляются Маленькому Фидо,[28] когда он пересекает Стикс. Харон отдает их, не говоря ни слова, с усмешкой прячет в карман доллар и берется за весла.

Тот день, когда Аристотель решил (malgré lui),[31] что пришел конец правлению колдуна-шамана (Эмпедокла), стал днем Д[32] его души. Тропинки ума заросли травой. С того момента началась охота за поддающимися измерению, якобы достоверными данными. Смерть стала константой, родилось эго. Месье пришел, чтобы управлять состоянием человека: