— Где она? С вами?

— Да. Но в качестве возлюбленной, а не пациентки.

В ее голосе послышались подавленные рыдания, поэтому он подался вперед и сжал ее руки, глядя на нее с удивлением и сочувствием. Потом тихонько присвистнул.

— Это после всех предосторожностей? А как же Индия? В общем-то, я считал…

Она покачала головой.

— Я должна все объяснить по порядку — хотя у меня нет оправданий для этого кошмарного, непростительного помрачения ума. Так с чего же начать?

И правда, с чего?

До чего же унизительно после стольких лет вернуться сюда не для работы, а за моральной поддержкой — за тем, что Шварц называл «грязным baisodrome[62] французской психиатрии»! Придется и ей пережить всю эту гадость! Она грустно усмехнулась.

— Что пошло не так? — с неослабевающим интересом спросил он. — В конце концов, когда ситуация начала выходить из-под контроля, мы все повели себя безупречно с профессиональной точки зрения. Вы придумали сказку, что уехали в Индию, и я занял ваше место. Потом вы перевели ее в Женеву под опеку Шварца. И что же?

— Все было более или менее в порядке до того дня, когда Шварц совершил самоубийство и ею пришлось заняться мне, из-за отсутствия более достойного специалиста. И после того как я, так сказать, вернулась из Индии, мы вновь встретились. Я пережила очень сильный, непреодолимый контртрансфер,[63] о каком даже подумать страшно. В основе, наверно, была дремавшая подавляемая гомосексуальная предрасположенность, однако двигатель завелся почему-то из-за смерти Шварца, который был моим близким, давним другом и коллегой, но не более того. Необъяснимо! Необъяснимо!

— Любовь! — только и произнес Журден, глядя на ее поникшую белокурую головку и опущенные глаза.

— Не любовь, а безрассудная страсть — впрочем, какое значение имеет наша дурацкая классификация? Просто я чувствую себя виноватой, и мне стыдно — нельзя было уступать, а я уступила.

— И что теперь?

— Худшее было впереди, — продолжала она, — потому что меня ждало нечто еще более странное, захватившее меня с такой неодолимой силой, что мне показалось, будто я схожу с ума. Без нее я не могла дышать, не могла спать, читать, работать… Вот так. Но все это (я вижу отчаяние на лицах моих друзей) — все это растаяло, как снег, стоило нам пересечь французскую границу. Словно я въехала на территорию, контролируемую той частью меня, которая все еще принадлежит Сэму — прежней мной, которая, как мне казалось, давно умерла и забыта. Ан нет. Меня как будто ударило, и я поняла, что по своей природе я совсем не лесбиянка, а настоящая женщина — женщина, которая должна быть с мужчиной. Моя нервная система была до того потрясена, что я едва не потеряла сознание. Моя любовь была очень сильной, но теперь я любила ее как подруга, а сексуальный компонент, как говаривал целомудренный дядюшка Фрейд, вылетел в окошко. У меня вдруг появилось стойкое неприятие женских ласк. Они слишком деликатные, слишком невесомые и простые, банальные, как прикосновение перышек. Неожиданно мне снова стало ясно, что я предпочитаю волосатую мужскую расу. Кстати, Обри всегда говорил, что я довольно консервативна и боюсь любить без оглядки, огонь за garde-feu.[64] Теперь вам понятна моя дилемма? О, Боже! Констанс побледнела от ярости.

— Почему вы вернулись сюда?

— По нескольким причинам, среди которых одно личное дело, не доведенное мной до конца — я хотела узнать немножко больше о моей сестре, о Ливии, о ее смерти, и вообще… Кроме того, я подумала, что неплохо, с психологической точки зрения, вернуть Сильвию в знакомую обстановку — хотя мне все еще не хватает смелости привезти ее сюда. Но ей известно, что я поехала к вам, и она даже хотела передать, что помнит вас… Однако сейчас помощь нужна мне, потому что я никак не решусь сказать ей о своем состоянии. Мне приходится изображать страсть, которой больше нет, я боюсь снова расшатать ее разум, неустойчивый, как тележка с яблоками! Это было бы уже совсем нелепо, если не считать всю боль и унижение, на которые я ее обрекла. Понимаете, она очень нужна мне, нужна всем нам, нужен ее талант, может быть, даже гений. Мы не имеем права идти на риск — я, во всяком случае, никогда не посмею. Но при этом я чувствую себя как провинциальная домохозяйка, которая влюбилась в молочника, но боится уйти от мужа! Сатклифф имел право смеяться, когда я рассказала ему. Вместо сочувствия я услышала: «Думаю, ваши полицейские просто великолепны!» Словно он американец из давнего прошлого, оказавшийся в Лондоне! Полагаю, он прав.

— Все же не представляю, как можно выйти из вашего ménage и избежать стресса.

— Понятно.

— Ménage или manège![65] Вот в чем вопрос.

— Помогите!

— Как? Придется вам самой…

— Понятно. — Она встала и посмотрела на часы. — Пора возвращаться. Знаете, мне стало легче оттого, что я поговорила с вами, хотя очевидно, что решения не может быть — какое тут решение? Это мои проблемы, и ничьи больше. Но все дело в том, что так не может продолжаться вечно. Я просто тяну время.

— Бедная моя коллега, — произнес он сухо, но искренне.

В его голосе не было и намека на иронию — он ощутил ту же острую боль, что и Блэнфорд, увидев ее опущенную голову и отведенные в сторону глаза. Но Блэнфорду, по крайней мере, не пришлось услышать всего того, что она рассказала Журдену. Ей сложно было понять, что он думал — был в восторге, в ужасе, испытывал сочувствие? У человеческого сердца широкий диапазон, оно как вместительный шкаф, в котором чего только нет. Констанс оставила машину на маленькой площади с молчаливыми деревьями и белой церковкой, пробуждавшей множество воспоминаний. Журден взял с нее обещание, что она вскоре пообедает с ним в его «апартаментах».

Постояв некоторое время, Констанс впитывала атмосферу площади, всем телом, всей душой.

До чего же долгой кажется жизнь, стоит подумать о прошлом — особенно о бессмысленно потерянных годах войны, о всех этих бедах. Нэнси Квиминал, подруга Констанс, тоже любила бывать в этой церкви. Во время fêtes votives[66] она приносила сюда цветы от имени своей престарелой тетушки, родившейся в деревне Монфаве и приходившей сюда на уроки катехизиса, которые ничуть не изменились с тех пор. Констанс толкнула дверь.

Она долго сидела на скамье, прислушиваясь к тихому биению своего сердца и почти не дыша. Отсюда еще не выветрилась невыразимая усталость военных лет, но и настоящее с его проблемами казалось безнадежно унылым. Наверное, они поторопились приехать — слишком рано искать в прошлом élan и оптимизм — неужели они совершили роковую ошибку? Возможно, действительно не стоит возвращаться туда, где ты когда-то был счастлив.

Волна безысходности накрыла Констанс, и она уже была готова смалодушничать и произнести жалкую молитву, хоть и была язычницей. Улыбнувшись своему порыву, она все же перекрестилась, прежде чем встать под взглядами смотревших на нее со стен святых. На всякий случай. Это страна цыган, и благочестие может сработать как grigri…[67] Потом она вновь села в одолженную машинку и отправилась в обратный путь, собираясь сначала забрать Сатклиффа, которого оставила вместе с Блэндфордом в городе — им нужно было кое-что купить.

Но когда Констанс добралась до маленькой таверны на берегу реки, в которой была назначена встреча, оба уже были пьяными — не «мертвецки» пьяными, но перебрали хорошо. Блэнфорд бывал порой весьма неприятным, когда терял способность мыслить трезво, а Сатклифф попросту принимал таинственный вид. Они пили ядовитое пойло, которое крестьяне называют riquiqui, эта огненная вода состояла из сплошных токсинов.