Не успели они сесть за столик вблизи небольшой сцены, как кто-то уже вышел читать стихи.

Вада подумала, что они не очень удачны, но, несмотря на это, все внимательно слушали; потом раздались аплодисменты, не смолкавшие, пока поэт, радостно воодушевленный собственным выступлением, не сел на место.

После этого кто-то играл на гитаре, затем один из сочинителей решил прочитать довольно скучный отрывок из своей прозы, посвященный какому-то художнику, о котором Вада никогда не слышала.

Становилось все более оживленно. Посетители — и мужчины и женщины — постоянно ходили между столиками, за которыми все места были заняты. Новым гостям уже негде было сесть.

Стало очень жарко и душно; табачный серый дым обволакивал присутствующих.

Всякий раз, когда никто ничего не исполнял, гул голосов в зале то нарастал, то затихал, подобно морскому прибою; все одновременно спорили, обсуждали теорию стихосложения, критиковали друг друга или восхваляли до небес.

Ваде казалось, что она физически, через атмосферу, ощущала остроту их ума.

Тем временем на мраморных столиках росли груды маленьких блюдечек, вместе с которыми подавали напитки.

Прошло уже около часа, внезапно в зале послышались радостные возгласы — так сидевшие неподалеку от входной лестницы приветствовали вошедшего человека.

— Это Поль Верлен, — сказал Пьер. — Я ждал, что он придет сюда сегодня вечером.

Вада слышала о Верлене — поэте, ставшем живой легендой Парижа восьмидесятых годов.

В одном из американских журналов, резко осуждавшем поэта, Вада прочитала о его не очень-то счастливой жизни. Он уже побывал в тюремной больнице, постоянно болел и не просыхал от запоев.

Жена от него ушла, и силы часто покидали поэта от беспрерывных поисков нескольких франков, которые он пытался раздобыть у редакторов и издателей, чтобы как-то существовать.

И все же то, что Вада слышала о Верлене, увлекало ее, как и всех молодых людей, собравшихся в подвальчике; они приветствовали его как мастера и своего учителя.

Сын армейского офицера и уважаемой, хорошо обеспеченной матери он всю жизнь как бы раздваивался — между буржуа и богемой.

Его жена сказала о нем еще определеннее, назвав одновременно «принцем Обаяние и Зверем».

В восемнадцать лет у него уже появились признаки алкогольной патологии, унаследованной от родителя. Порой он впадал в неистовство, одержимый желанием все крушить и уничтожать.

Тем не менее Пьер сказал Ваде:

— Верлен приблизил французскую поэзию к музыке — насколько это возможно.

Поэт прошел вперед, и Пьер, встав, протянул ему руку.

— Я рад, Поль, что ты смог сегодня прийти, — сказал он и представил ему Ваду.

Верлен пробурчал что-то в ответ и сел за столик; четверо молодых людей, оказавшихся рядом, сразу окружили его вниманием.

Лицо поэта было усталым и измученным. Длинное пальто придавало ему вид бедного бродячего певца, голову прикрывала выношенная фетровая шляпа; когда он ее снял, Вада увидела лысину.

Только желтый шелковый шарф нарушал серую монотонность его печального и неряшливого облика. Его полузакрытые глаза и тонкие трясущиеся руки создали у Валы представление, что поэт витает в своих мечтах и не слышит, что происходит вокруг.

— Я надеюсь, он нам что-нибудь почитает, — сказал Пьер.

В то самое время, пока Пьер говорил, Поль Верлен поднялся из-за стола и из разорванного кармана своего длинного пальто достал клочок скомканной бумаги. Видимо, соседи по столику уговорили его почитать стихи, они же помогли ему подняться на небольшой подиум сцены.

Кто-то взял аккорд на фортепиано, чтобы привлечь внимание публики, но в этом уже не было необходимости.

Зал вдруг замер. Наступила выжидающая тишина, на которую мог рассчитывать только великий мастер.

Стихи, которые читал Верлен, были хоть и просты, но написаны изящно и совершенны по композиции.

Главным в них были не слова, а те чувства, которые они вызывали у присутствовавших, жадно внимавших поэту.

Стихи оказались длинными, и голос Верлена звучал гипнотически. Когда он закончил, одна строка, кажется, навсегда осталась в памяти Вады, возникая снова и снова.

«Любовь всегда стремится ввысь, подобно пламени»— перевела она с французского и задумалась, так ли это на самом деле.

Она так мало знала о жизни и все же смутно догадывалась, что именно это чувство одухотворяет стремления людей, собравшихся в этом подвале.

Любовь к жизни, любовь к Богу, любовь к себе, любовь, которая вдохновляет и оживляет все земное.

Любовь как знаменатель сущего!

Под оживленные аплодисменты поэт сел, и Вада с интересом подумала, отважится ли кто-нибудь читать вслед за ним.

Никакое сочинение не могло бы соперничать с поэмой, которая заставила сердца слушавших трепетать от удивительного, охватившего всех волнения.

Пьер встал, чтобы пойти поговорить с людьми, сидевшими за столиком в противоположном углу зала.

Через несколько минут, выслушав его, они вышли на сцену, и, когда доставали инструменты, Вада подумала, что только музыка может следовать за словами, разбередившими душу, — словами стихов Верлена.

Один из музыкантов сел к пианино, другой взял виолончель, третий — аккордеон, а четвертый, как ни странно, свирель.

Весьма необычный оркестр, но когда они начали играть, Вада поняла, почему Пьер попросил их это сделать.

Звучала музыка самого знаменитого композитора-символиста — Вагнера.

До этого Вада слышала его музыку всего два-три раза, хотя ее мать вообще не считала его произведения подходящими для молоденьких девушек.

Сейчас, с самых первых тактов, в этом накуренном помещении Ваде показалось, что она погружается в какое-то безбрежное пространство.

Постепенно, по мере того как композитор развивал тему, Вада впадала в состояние экстаза, восхищаясь ее трактовкой и одновременно испытывая божественное чувство космоса.

Выразить словами эти ощущения было почти невозможно, но все же она догадывалась, что Вагнер вытащил ее маленькую, довольно запуганную душу из укрытия и заставил признать чудо огромных, невообразимых, почти беспредельных горизонтов.

Музыка, последовавшая за стихами Верлена, всколыхнула все внутри, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, девушка нежно завела свою руку за руку Пьера.

Девушка не сознавала, ожидала ли его рука ее руки, или она сама ее искала.

Вада только знала, что ей очень нужна чья-то поддержка, она не хотела чувствовать себя одинокой и надеялась, что Пьер испытывает то же самое в этот знаменательный момент раскрепощения личности.

Спустя некоторое время темп стал бурным, затем все кончилось, и каждый почувствовал, будто ушло что-то трепетное, живое. Вада посмотрела в глаза Пьера и, не задавая вопросов, заметила: он понял все, что с ней происходит.

Пьер поднялся с места, и Вада догадалась: он не станет ее просить остаться, чтобы не рассеялось то воодушевление и чудо, которое она только что пережила.

Пока они протискивались к выходу, Пьера приветствовали со всех сторон, к нему тянулись, чтобы пожать руку, кто-то вставал с места, стараясь похлопать его по плечу.

Ночной воздух показался свежим и благоухающим после спертого, тяжелого воздуха подвального зала.

Пьер шел молча, поддерживая Ваду под локоть; девушка тоже молчала.

«Слова здесь не нужны, — подумала Вада, — он знает, что я чувствую, а я знаю, что ощущает он».

Ее не волновало, куда он ее ведет, до тех пор, пока она не сообразила, что стоит на берегу Сены и любуется течением серебристой реки.

Напротив, вырисовываясь на фоне звездного неба, выдвигались вперед огромные темные очертания Нотр-Дам.

В мерцающей воде отражались огни; вниз по реке медленно плыла баржа, сверкая в темноте красными и зелеными огоньками.

Вада глубоко вздохнула.

— Как красиво! — это были ее первые слова после стихов, прочитанных Верленом.

— Ты тоже прекрасна, моя любимая! — проговорил Пьер.

Его слова и глубина голоса удивили Ваду.