— Ты? — удивляюсь я, — Ты спас жизнь этой зверушке?

— Ну да, я. А почему бы и нет? Ты, ведь, тогда сказал, что хочешь, чтобы она жила с тобой, а я вижу, как она тебя защищает. Укусила меня, прошла за нами в завод, хотя, я видел, дрожала, как осиновый лист. И все время была рядом с тобой, словно ты ее чем-то приворожила. Тебя на осмотр — она за тобой. Людей сторонится, меня, после того удара, вообще близко не подпускает, но идет следом за твоей каталкой, как привязанная. Словно собачка на поводке, честное слово! Ну и вот, тебя привезли сюда, к нам — Толян матерится, говорит, что нечего тут делать этой хищнице, что она нам всем горло перегрызет, как только мы уснем, а я ему — нет, она Ирку охранять будет!

— Ну да. — вмешивается в наш разговор Толя, — Прямо так он и сказал. Верь ему, конечно! Говорит, «Толя, не трогай эту гадину! Я ее сам придушить хочу за то, что она мне там, в Безмолвии, чуть яйца не отхватила!» Ой? Катенька, прости, пожалуйста!

Любопытно, почему он не извиняется передо мной? Я что, не леди? Ну ладно, какая из меня леди… но ведь все же женщина? Вроде как да. Да и из Катерины леди выйдет препаршивенькая. Так почему же она при каждом мате надувает губки, которые, в отличие от моих, так, наверное, ни разу и не были разбиты в кровь, в то время, как я стала для этих мужиков фактически «своим парнем»? Слава Богу, хоть отливать при мне они пока что стесняются! Разве что Сергей в моем присутствии ведет себя мало-мальски прилично… Ну оно и логично — не могу же я и для него быть «своим парнем»? — со «своими парнями» не спят.

А еще мне интересно, почему я, в отличие от Кати, отношусь ко всему этому вполне нормально? Почему я при случае могу приложить того же Толю крепким словцом, а при надобности — еще и добавить между глаз? Такова «се ля ви», как говорят у них…

— Да пошел ты! — беззлобно отмахивается от Толи Марат. — В общем, вот! Когда тебя привезли сюда, в палату, я уговорил Сашку пустить сюда и белку. Она тут же взгромоздилась на лампу над тобой, и прикорнула там.

— И сколько я уже здесь? — спрашиваю я.

— Кать? Ты тут единственная, кто все это время бодрствовал. Сколько мы здесь?

— Почти одиннадцать часов. — отвечает Катя, сверившись со своими наручными часами.

Окончательно открыв глаза, из которых начисто улетучился белый туман сна, который правильнее было бы назвать глухой отключкой, я оглядываю палату. Пять кроватей — в аккурат для пяти бегунов. И вот они все — все оказались в лазарете после побоища, учиненного Мадьяром.

Я — поцарапанная, побитая, вся в синяках и уже, можно сказать, отошедшая от сражения. Диагноз, доктор? Легко отделалась.

Толя. Примерно в том же состоянии, что и я. Тугая повязка на предплечье — должно быть, пулевое ранение. Даже не бледен — тоже все в порядке. Диагноз, доктор? Жить будет.

Марат. Сидит ко мне лицом, поэтому я не вижу его спины, которая, как я помню, здорово искромсана белками. Наверное по этому он одел рубаху — не хочет демонстрировать нам свои бинты. А вот такое лицо не спрячешь… Повязка с трудом держится на лейкопластыре — белки здорово располосовали ему физиогномию. Буквально чуть не сняли кожу живьем. Такой шрам не исчезнет никогда… Но жить тоже будет — вон с каким аппетитом уплетает сырое мясо, закусывая его синтетическим хлебом. Восстанавливает силы…

Катя. А что ей будет? Катя — она и в Африке Катя. Белок она видела только издали — разве что мою, видимо, пыталась покормить с руки, за что наверняка и получила. Правильно, не фиг трогать мою белку, особенно тем, кто не был там, за стеной. Не видел полчища ее сородичей, сметающие две сошедшиеся в бою армии.

«Армии» — конечно, громко сказано — по количеству ни та, ни другая сторона, на армию не тянула, а вот по сути — вполне.

Сергей — вот уж кому досталось, так досталось. Перебинтован весь, подчастую! Интересно, что произошло с ним там, в Безмолвии, в то время, как я развлекалась то с гранатой Мадьяра, то с ядерной бомбой американцев? Расспрошу попозже.

Эзук… Черт возьми, какой же из меня бегун, если до меня с самого начала не доходит, что Катя не ранена и, следовательно, не занимает койку — сидит рядом с Сергеем. А при этом заняты все пять коек!

Эзук лежит возле дальней стены, отвернувшись от нас, накрывшись с головой одеялом и, кажется, не слышит ничего, что тут происходит.

— Что с ним? — спрашиваю я, кивая головой в его сторону.

— Черт его знает! — с явной неприязнью отвечает мне Марат, — Как мы сюда пришли… То есть, кто то сам пришел, а кого-то привезли, что сути дела не меняет, так он и улегся там, подальше от нас. Улегся, отвернулся, и то ли спит, то ли медитирует. Мне тут Толя про него маленько рассказал, так я, теперь, вообще к нему подходить побаиваюсь…

— Эзук. — тихо зову я, делая шаг к нему. Моя белка спрыгивает с койки и бежит по полу за мной, словно поняв, куда я направляюсь. — Эзук, ты спишь?

По едва различимому вздоху я понимаю, что нет.

— С тобой все хорошо.

— Да. — отвечает он, сдвигая оделяло вниз и открывая свои черные вьющиеся волосы. — Со мной все будет в порядке… Со временем.

Белка впрыгивает к нему на постель, но Эзук не обращает на нее внимания, и зверушка замирает у него на плече. Значит доверяет… как и мне.

— Что с тобой происходит?! — почти зло спрашиваю я.

— Оставь его, Ира. — говорит Толя, — Он привел белок!..

Это звучит как приговор, и я понимаю Толины чувства. Да, благодаря этому нашествию мы выиграли бой с мадьяровцами, но я не сомневаюсь, что мы бы выиграли его и так, при чем с куда меньшими потерями. Но я не могу злиться на него за это. Звучит банально, но он привел это черное воинство вовсе не для того, чтобы сражаться, а просто для того, чтобы спокойно пронести в завод Сергея… И это ему почти удалось.

— Сережа… — тихо говорю я, глядя ему в глаза и ища сочувствия и понимания хотя бы в них. — Ты тоже против нас?

— Что значит «против нас»? — спрашивает он, и в его глазах сверкает недобрый огонек ревности, — Против кого это, «нас»? Никто из нас не против кого либо, и даже не против него… Но главное, Ира, мы все ЗА тебя! Мы все желаем тебе добра!

— А ему? Эзуку?

— А ему мы вообще ничего не желаем. — подводит итог Сергей. — Он привел белок…

Это и в самом деле приговор!

— Но он же не виноват в том, что…

Я не успеваю договорить — Эзук рывком поднимается на кровати, поворачиваясь к нам лицом. Теперь я, наконец-то, вижу его глаза. Голубые! И глубокие-глубокие… Глаза-озера, на дне которых плещется печаль, чуть подернутая дымкой сомнения.

— Нет, виноват! — почти кричит он, — Виноват!

Я вижу, как напряглись бегуны, когда он подскочил с койки. Они во всем привыкли видеть опасность, и даже сейчас, в тишине и покое «лазарета» ощущение того, что они в Безмолвии, где опасность таится за каждым снежным барханом, не покидает их. Да о чем я — я и сама такая же! Когда пару минут назад позади меня спрыгнула на кровать моя белка, я на полном автомате потянулась к бедру, где должен был висеть пистолет. Уверена, будь он там, так же на автомате я бы выхватила его и прицелилась. Быть может, даже выстрелила, а уже потом стала бы выяснять, в кого стреляю.

— Успокойся и сядь. — веско говорит Толя, принимая молчаливо отданное ему главенство. На день раньше так среагировал бы Сергей, но сейчас он слаб и ранен. — Никто тебя ни в чем не обвиняет.

— А зря! — уже тише говорит Эзук. — Я виноват! Я не смог объяснить им, что люди не враги.

Я опускаюсь на кровать рядом с ним, и кладу ему руку на плечо, испытывая при этом необычайный трепет. Как будто я прикасаюсь к чему-то нереальному, не принадлежащему этому миру…

Я вижу глаза Сергея, в которых уже не мелькает — вовсю скачет недобрый огонек, но мне плевать. Он не прав! Весь мир, давно сошедший с ума не прав, а я — права! Эзук ни в чем не виноват, и я должна защитить его. От бегунов, от оравы белок, от самого себя, наконец.

— Эзук. — на удивление миролюбиво говорит Марат, — Я все никак не могу понять, ты и в самом деле можешь управлять зверьем?