– Читал, – сказал Павел Шевченко.

– Всю? До конца?

– Нет, – сказал Павел Шевченко. – У нас в детском доме была только первая часть. Как она называлась?… «Ярмарка на площади»?

– Вам понравилось?

– Понравилось… Только трудно читается.

– Вы должны перечитать эту книгу, – приглядываясь к Павлу Шевченко, сказала Марина Александровна. – Я вам ее дам. Я понимаю, что у вас в казарме нет условий для чтения, но вы в свободное время можете приходить к нам и здесь читать, писать, разговаривать.

– Спасибо, – сказал Павел Шевченко.

Он заметил, что майор Макаренко смотрит на него и Марину Александровну с удовольствием и что брюхо майора Макаренко медленно, как студень, колышется под широким армейские ремнем.

В тот день, когда Шевченко Павел получил документ об окончании средней школы, он отправился в военкомат. Он не хотел и на минуту откладывать решение важнейшего дела. В Германии были фашисты. В Италии были фашисты. В Японии были фашисты. В Испании победил кровавый Франко. Шевченко Павел считал, что в этих условиях для комсомольца есть только одно достойное место – армия. Нужно идти в армию, нужно поступить в военное училище, чтобы стать командиром, чтобы в будущих боях с фашизмом быть на самом нужном и важном участке.

Как это всегда бывало, примеру Шевченко Павла последовала большая часть мальчиков – выпускников их класса. Всех их приняли в училище: двух – в летное, одного – в авиатехническое, а один – Саньга Венцель – почему-то пошел в военно-интендантское. Но Шевченко Павла не взяли.

Его отвергла медицинская комиссия из-за зрения. И из-за того, что что-то такое было не в порядке с верхушками легких.

Шевченко Павел был очень огорчен, но в конце концов решил, что существует еще один боевой участок, на котором есть где приложить силы. Это – поэзия. И он поступил на филологический факультет Киевского университета.

Как-то так получалось, что Шевченко Павла всегда избирали в руководство комсомольских организаций. Он сам не знал почему. Прежде он думал, что это потому, что он выступает на собраниях, а он не мог не выступать, когда его волновал вопрос, обсуждаемый комсомольцами, или когда ему казалось, что кто-то поступил несправедливо. Но на этот раз на первом организационном собрании комсомольцев курса он не выступал, он сидел молча и с интересом, с огромным уважением слушал, что говорят другие, но все равно именно его почему-то избрали групкомсоргом и сразу же выдвинули в члены комсомольского бюро факультета.

В те дни проходило много комсомольских собраний, и Шевченко Павлу приходилось часто выступать. Слушали его охотно. Хотя говорил он без всяких ораторских ухищрений, говорил горячо и путанно, его убежденность и его вера привлекали к себе, вызывали уважение, отбивали охоту иронизировать.

Как и в детском доме, он считал университетских девчонок такими же товарищами, как ребят, и старался даже про себя не видеть между ними разницы.

И вообще, по сравнению с детским домом жизнь его мало переменилась: жил в общежитии, обедал в университетской столовой, которая если и отличалась от детдомовской, то только тем, что еды тут давали меньше, чем в детдоме, и была она худшего качества, к тому же за эту еду еще и приходилось платить.

Так бы он и жил дальше, если бы на вечеринке по поводу именин его сокурсника Максима Борисова, куда Шевченко Павел попал совершенно случайно, к нему вдруг не подошла высокая девушка с маленьким красивым лицом, которое портили только уши неправильной формы, они торчали в стороны, как у рыси, и не сказала бы: «Так это и есть знаменитый Шевченко?»

Ее звали Тамарой. Она еще училась в десятом классе и, следовательно, была младше Павла. Но она за руку утащила его на кухню, куда все время то заходили, то выходили люди, и у раковины, в которую почему-то лилась из крана толстая струя воды и брызгала на все вокруг, она поцеловала его в губы, а потом они целовались в парадном, и Шевченко Павел проводил ее домой.

Он был счастлив, у него все время запотевали стекла очков, и тогда он отпускал жестковатую, сильную руку Тамары и протирал стекла собственной рубашкой – носить с собой носовой платок он еще не научился.

Еще несколько раз он бегал вечером в Первомайский парк на свидания с Тамарой, они выходили к крутому склону, спускавшемуся к Днепру, и целовались там под деревом, под огромной липой, которую они облюбовали. Она сама взяла его руку и положила себе на грудь, его это очень смутило, и, пока они целовались там под липой, ему бывало очень хорошо, а когда они возвращались и он провожал ее домой, он чувствовал, что Тамаре неинтересно то, что он рассказывает, что его рассуждения о Жан-Кристофе и соображения о значении литературы в жизни людей ей скучны. Затем Тамара не пришла на свидание раз, другой, и Шевченко Павел почувствовал странное облегчение, в котором не смел сознаться самому себе.

Он перед тем ощущал большую ответственность за свои отношения с Тамарой, он искренне считал, что человек, который поцеловал девушку, берет на себя обязательство любить и уважать ее на всю жизнь, и сейчас, когда эта ответственность стала меньше, он вздохнул свободней. И даже не считал себя обиженным, когда позвонил ей по телефону-автомату и услышал в ответ, что она больше не хочет с ним встречаться, потому что он, так она и выразилась, «герой не ее романа».

В те дни для него открылась чудесная и удивительная правда о связи, о потрясающем единстве всех людей на земле: живших на заре истории человечества, современников и тех, кто еще появится.

Эту связь, эту цепь, состоявшую из множества звеньев, он искал и находил во всем – в Эсхиле, которого он прочел впервые и которого не мог читать без комка в горле. «Прикованный Прометей», первым бросивший вызов богам и судьбе, с редкой ясностью соединялся в его сознании с шевченковским Прометеем:

И когда вечером он пришел на Владимирскую горку и подошел к склону, огороженному металлическими прутьями, и увидел внизу огни Подола, сердце его сладостно сдавило ощущение, пережитое некогда Эсхилом.

И брезжила в его сознании новая прекрасная поэма о рабочем – Прометее, который, как на знаменитом плакате, взмахивает молотом и разбивает цепи капитализма, опутавшие земной шар.

Сцена перед боем с половцами и пленом из «Слова о полку Игореве» с ее удивительными, насыщенными грозовым электричеством подробностями повторялась в «Думе про Опанаса»:

И как в ветровые времена князя Игоря, сулили гибель Приднепровью грохот солдатских сапог на ночной улице и газоубежища, которые сооружались в старых подвалах под киевскими домами, где даже наново зацементированные полы, потолки и стены не могли уничтожить всепропитавшего запаха гнилой картошки и кислой капусты.

Каждое воскресенье ровно в четыре часа он приходил на обед к своей маме – Марии Яковлевне Киселевой. Он уже привык к тому, что на протяжении многих лет в этот день, минута в минуту, точно к четырем часам, туда приходил старый друг Марии Яковлевны полковник Иван Иванович Иванов. Иван Иванович, худощавый, высокий, бритоголовый, всегда появлялся в черном штатском костюме, в белой рубашке с черным галстуком, и хотя Шевченко Павел ни разу не видел его в военной форме, как-то выглядел на нем этот черный костюм так, что чувствовалось – военный, командир, лишь переоделся в цивильное, а в самом деле эта одежда ему чужда.