Четырнадцать лет понадобилось Шри Ауробиндо для того, чтобы пройти путь Запада; почти столько же времени он затратит на то, чтобы пройти путь Индии и достичь «вершины» традиционных йогических построений [realisations] — отправной точки его собственной работы. Самым интересным для нас является то, что Шри Ауробиндо прошел этот традиционный путь, который мы будем рассматривать как подготовку, вне всех привычных правил, как бы вольным стрелком или, еще вернее, исследователем, который не заботится о предосторожностях и картах, оставляя в стороне все обходные пути просто потому, что имеет смелость идти прямо вперед. Итак, не в уединении, не в позе лотоса, не под руководством просвещенного Учителя предпринял Шри Ауробиндо это путешествие, а так, как могли бы это сделать и мы, — без специальных знаний, прямо в гуще повседневной жизни — жизни, не менее загруженной и напряженной, чем наша, — и совсем один. Он принял твердое решение не делить жизнь надвое (отличительная черта йоги Шри Ауробиндо), на действие и медитацию, на внутреннее и внешнее и на все прочие выдуманные нами ложные противопоставления. С того дня, как он задумался о йоге, он вложил в нее все — высокое и низкое, внутреннее и внешнее, все целиком — и отправился в путь ни разу не оглянувшись назад. Шри Ауробиндо пришел не для того, чтобы продемонстрировать исключительные особенности в исключительной среде, — он пришел для того, чтобы показать нам, на что способен человек, и доказать, что исключительное есть не что иное, как нереализованная потенциальная возможность, точно так же, как сверхъестественное, — есть то, природы чего мы еще не постигли или пока не знаем, или возможностями чего мы еще не овладели.[25] В конечном счете все в этом мире — это вопрос правильной концентрации: нет ничего, что бы в конце концов не поддалось примененной должным образом концентрации.

Когда Шри Ауробиндо сошел на берег на набережной Apollo Bunder в Бомбее, он был охвачен спонтанным духовным переживанием: безбрежный покой овладел им. Но ему нужно было позаботиться о другом — прокормить себя, как-то прожить. Ему было двадцать лет. Он нашел место преподавателя французского языка у махараджи Бароды, затем преподавал английский в государственном колледже, где стал вскоре заместителем директора. Кроме того, Шри Ауробиндо был личным секретарем махараджи. И хотя у него было много работы при дворе и в колледже, более всего занимала его судьба Индии. Он много раз ездил в Калькутту, следил за политической ситуацией, написал несколько статей, которые вызвали скандал, ибо он не только называл королеву, императрицу Индии, вежливо выражаясь, старой леди,[26] но и убеждал своих соотечественников избавиться от британского ига и остро критиковал политическое попрошайничество партии Индийский Конгресс: никаких реформ, никакого сотрудничества. У него была цель — собрать и организовать все силы нации для революционных действий. Для этого нужна была определенная храбрость, тем более, что дело было в 1893 году, когда британские владения занимали три четверти территории земного шара. Но у Шри Ауробиндо был свой, весьма особый подход к проблеме: он возлагал вину не на англичан, но на самих индийцев. Наш настоящий враг — это не какая-то там внешняя сила, но наша вопиющая слабость, наша трусость, наша тупая сентиментальность.[27] В этих словах — один из главных принципов Шри Ауробиндо, который как в политической, так и в духовной борьбе, при всех обстоятельствах настаивает на том, что нужно прежде всего смотреть внутрь себя, чтобы выяснить причину собственных несчастий и страданий в миру, а не искать ее вовне или еще где-нибудь. Внешние обстоятельства — это лишь развертывание того, что мы собою представляем, — скажет Мать, его будущий соратник в труде. Шри Ауробиндо скоро понял, что газетных статей недостаточно для того, чтобы пробудить страну; он начал подпольную работу, которая привела его на порог виселицы. В течение тринадцати лет Шри Ауробиндо будет играть с огнем.

Однако в этом молодом человеке не было ни излишней суетливости, ни фанатизма. «Его улыбка была простой, как у ребенка, и такой же прозрачной и нежной», — писал его учитель бенгальского языка, который жил вместе с ним в течение двух лет (Шри Ауробиндо, естественно, начал изучать свой родной язык). С трогательным простодушием он добавляет: «Прежде, чем я встретил Ауробиндо, я представлял его рослым, безупречно одетым с ног до головы на европейский манер, со строгим взглядом из-под очков, ужасным акцентом (из Кембриджа, конечно!) и очень трудным характером… Кто бы мог подумать, что этот смуглый молодой человек с мягкими мечтательными глазами, длинными волнистыми волосами, разделенными посередине и ниспадающими на шею, одетый в обычное грубое ахмедабадское дхоти и облегающую индийскую куртку, обутый в старомодные туфли с загнутыми носками, чье лицо было слегка отмечено оспой, был ни кто иной, как господин Ауробиндо Гхош, живое вместилище французского, латыни и греческого?»

На самом деле Шри Ауробиндо еще не покончил с книгами, интеллектуальный период, начатый на Западе, еще не завершился; он поглощал книги, заказанные из Бомбея и Калькутты. «Ауробиндо, бывало, сидел за своим столом, — продолжает его учитель бенгальского, — и читал при свете масляной лампы до часу ночи, безучастный к нестерпимым укусам москитов. Я наблюдал, как он часами сидит в одной и той же позе, с глазами, устремленными в книгу, как йогин, захваченный созерцанием Божественного, не сознающий ничего, что происходит вокруг. Случись в доме пожар, он не прервал бы своей концентрации». Он читал английские, русские, немецкие и французские романы, а также во все возрастающем количестве священные книги Индии — Упанишады, Бхагавадгиту, Рамаяну, хотя он никогда не был в храме или был только как наблюдатель. «Однажды, вернувшись из колледжа, — вспоминает один из его друзей, — Шри Ауробиндо сел, взял наугад первую попавшуюся книгу и стал читать, в то время, как Х. с друзьями затеяли шумную игру в шахматы. Через полчаса он отложил книгу в сторону и выпил чашку чая. Мы уже много раз наблюдали, как он делает это, и с нетерпением ждали случая, чтобы проверить, читает ли он книги от корки до корки или просто кое-как просматривает несколько страниц. Испытание началось. Х. открыл книгу, прочел вслух одну строчку и попросил Шри Ауробиндо вспомнить, что следует дальше. Шри Ауробиндо сосредоточился на секунду, а затем воспроизвел по памяти всю страницу без единой ошибки. Если он мог прочесть сто страниц за полчаса, то нет ничего удивительного в том, что он смог прочесть уйму книг за такое невероятно короткое время». Но Шри Ауробиндо не удовлетворился чтением переводов священных текстов; он начал изучать санскрит, причем — характерный для него факт — изучать самостоятельно; когда о каком-либо предмете было известно, что его трудно или невозможно изучить, он обычно отклонял любую помощь, отказываясь принять от кого-либо хоть одно слово — будь то грамматик, пандит или священник — всегда пытаясь овладеть предметом без посторонней помощи, непосредственно. По-видимому, метод этот имеет свои достоинства, ибо он не только изучил санскрит, но и несколькими годами позже смог постичь утерянный смысл Вед.[28]

Однако пришел день, когда Шри Ауробиндо почувствовал, что с него достаточно интеллектуальных упражнений. Вероятно, он осознал, что можно бесконечно накапливать знания, читая книги и изучая языки, но даже изучив все языки и прочтя все книги на свете, можно при этом не продвинуться ни на шаг. Ведь ум, на самом деле, стремится не к познанию, хотя и кажется, что это так — он стремится перемалывать что-нибудь. Его потребность в знании — это, прежде всего, потребность в чем-то, что можно перемалывать, пережевывать. Если бы вдруг вся эта машина остановилась из-за того, что знание было бы достигнуто, то ум сразу бы восстал и нашел какой-нибудь новый объект, который бы он мог перемалывать — просто ради самого перемалывания. Такова его функция. То, что в нас стремится к знанию и прогрессу — это не ум, а нечто, что находится за ним и пользуется им: Основным периодом моего интеллектуального развития, — говорил Шри Ауробиндо ученику, — было время, когда я мог ясно видеть, что то, что говорит интеллект, может быть и верно, и неверно, что то, что интеллект подтверждает — истинно, но истинно и противоположное. Принимая какую-либо истину умом, я всегда держал его при этом открытым для ее противоположности… И первым результатом такого подхода стало то, что престиж интеллекта упал![29]