— Нет, — опустил он седую голову, — это главное условие работы Почтмейстера, пункт первый. Все прочие люди могут, а Почтмейстер…

— А почему? Знаете?

— Знаю… Вооруженный возможностью проникать в любое время… То есть… Короче, любое использование им своего долга в личных целях может пагубно отразиться на действительности, нарушить причинность происходящего…

Они переглянулись. Помолчали.

— Вы могли написать своей жене, своему сыну раньше, при Франсуа Фуке, — сочувственно сказал самый молодой, — почему вы этого не сделали?

Гавриил Васильевич не ответил. Лишилось бы смысла избрание его Почтмейстером, если бы ответил.

— Я — за! — порывисто поднял вдруг руку самый молодой. Подняли руки и остальные. Один, правда, воздержался. «Есть основания опасаться, что Петухов нарушит пункт первый…»

Утром, чуть свет, Почтмейстер просыпается. «Будут ли поступления? — первое, о чем думает он, еще не раскрыв глаза. — Надеюсь, будут». Письма, которые люди разных веков шлют друг другу, Почтмейстер в каком-то смысле считает адресованными и себе. Ведь для того, чтобы узнать, кому, в какое время они посланы. Почтмейстеру ничего другого не остается, как прочесть их. Почтмейстер — это Время в образе человека. А для Времени секретов нет. Почтмейстер радуется вместе с теми, кто радуется, и огорчается ничуть не меньше, чем те, кто делится с друзьями и родственниками своими нерешенными проблемами. Некоторых авторов он уже узнает по почерку, с волнением и сочувствием следит, например, за перепиской влюбленных, которые разделены восемью столетиями, но остаются тем не менее верными друг другу. Не сочтите, что пустое любопытство движет стареньким Почтмейстером, что любит совать нос не в свои дела. Ему можно. Умывшись и слегка пригладив щеткой взлохмаченные седые космы, он немедленно включает телевизор — утренняя программа «Новостей» дает массу информации! — и, шаркая шлепанцами, спешит к двери, выходит на крыльцо. Так и есть! Его уже дожидается объемистый бумажный мешок. Почтмейстер тащит его внутрь. Ого, тяжеленький, не сглазить! Телевизор тем временем уже согрелся, ощутив живительный ток электрической энергии, и, погудев чуточку, заголубел, заполыхал. Убрав звук — все происходящее на экране и без того понятно, — Петухов вскрывает мешок ножницами, и на стол высыпается груда разноцветных и разномастных конвертов, какой-то металлический цилиндр, свиток березовой коры… Поглядывая на экран, Почтмейстер сортирует конверты на две стопки: в прошлое и в будущее. Свиток бересты и цилиндр он откладывает в сторону. Потом, когда Почтмейстер ознакомится с содержанием писем, он рассортирует их еще раз, теперь уже на несколько стопок, — по векам, годам, месяцам, дням. Но сперва следует позавтракать. Он готовит себе яйцо всмятку и кофе. Завтракает он на кухне, а в раскрытую дверь виден кабинет — телевизор, стол, а на столе две стопки писем. Та, что в прошлое, всегда повыше. Прошлое — было. Там остались конкретные люди, корни остались, потому мы и связаны с ними больше. А будущего, как ни крути, еще не было, оно мечта. Не каждый достаточно четко представляет себе, что это такое. Но пишут, пишут. Вон какая стопка возвышается. Может, на десяток всего писем меньше, чем в прошлое. Соотношение вполне нормальное. «Почитаем, почитаем, — предвкушая радость общения с густо исписанными листками, улыбается Почтмейстер, — интересно, нет ли каких-нибудь вестей об экспедиции Христофора Колумба, три каравеллы которого — „Санта Мария“, „Пинта“ и „Нинья“ — в поисках кратчайшего пути в Индию должны вот-вот открыть новую часть света? А что интересного пишет своему молодому коллеге почтенный профессор Суходол?» Уже в преклонном возрасте, почти восьмидесятилетний, он написал как-то себе самому, молодому, сообщил, что в расчет момента количества движения микрочастицы, обусловленного ее движением в сферически симметричном силовом поле, вкралась ошибка. Нужно изменить соотношение. Младший научный сотрудник Суходол ошибку исправил и написал профессору в будущее, что весьма благодарен ему за помощь. Завязалась переписка. Старый Суходол предложил молодому одну весьма любопытную задачу. Тот ее принял. «Справился ли парень? — прихлебывая чай, гадал Почтмейстер. — Надеюсь, что да. Вообще-то, — думал он, — такой метод научного сотрудничества очень перспективен. У Суходола-профессора — опыт; рука, как говорится, набита, накопился и систематизирован большущий материал, а у Суходола — младшего научного сотрудника — мозг, способный на озарения, молодой острый ум, дар, смелость…»

Завтрак окончен. Пощелкав блестящими ножницами, Почтмейстер берет первый конверт. Силуэт дилижанса с четверкой лошадей. Адрес: «В прошлое» написан по-английски. Но Почтмейстер знает все языки мира, древние и новейшие, мертвые и живые. Он бегло читает клинопись, без словаря разбирается в эсперанто. «В прошлое?…» Гм… Нет, это письмо, — чувствую, — может чуть-чуть подождать. А вот это… Адрес: «В будущее». Почтмейстер осторожно разворачивает свиток бересты. Какой он хрупкий, чуть сожми — и рассыплется в прах. Осторожно, осторожно… Так, так, так! Едва заметные царапины на бересте, старославянские буквы. Так, так, так! «Я, раб божий Олекса, — шевеля губами, переводит Почтмейстер, — посылаю сию берестяную весть сыну своему Ондрею, чтоб прочел ее, когда исполнится ему пятнадцать лет. А коли не сможет прочесть, коли темным вырастет — стыд и срам. Стыдно мне будет, отцу его. Помни, сын, завет отцовский. Знай грамоте!»

«Вот она, необратимая тяга к свету, — качает белой головой Почтмейстер, — что было бы с родом славянским, не выполни Ондрей завета? А он, судя по всему, выполнил. Бересту эту Ондрею вручу в собственные руки, пусть вслух прочтет, приятно будет послушать», — решает Петухов. «Ну, что там у нас дальше?» — он берется за металлический цилиндр, но в этот момент вниманием его полностью овладевает телевизор. Что-то весьма интересное возникло на экране, кажется имеющее непосредственное отношение к его работе. А вот и диктор на первом плане появился. Почтмейстер торопливо повертел колесиком, усиливая звук.

«Огромное пространство Певческого поля, — сыплет скороговоркой диктор, — заполнено десятками тысяч людей. Здесь и пожилые, и юноши, и дети. Они будут петь. От всей, как говорится, души, от всего сердца затянут они все вместе песню, которая как бы адресована в прошлое…»

«Понятно, — кивает головой Почтмейстер, — в прошлое. Но почему же „как бы“? Ох уж эти мне дикторы, эти репортеры!..» — а сам торопливо достает с полки небольшой служебный магнитофон. «Начали, поют!» Будто усиливающийся с каждым мгновением рокот океанского прибоя, зазвучали голоса тысяч и тысяч людей.

Подавив вздох, старый Петухов кивает лохматой головой. «И никаких таких „как бы“, — думает он, следя за движением магнитофонной пленки, — именно туда, в сорок первый…»

«Понятно, все понятно, — кивает седой головой Почтмейстер, — за миг, значит, до смерти? Что ж…»

А многотысячный хор между тем звучит над неоглядным Певческим полем, достигая небес, и — удивительно! — каждый из многих тысяч голосов людских, сливаясь один с другим, тем не менее явственно различим. Да, да! Вот детский, чуть картавый голосок, вот надтреснутый, старческий, вот исполненный резковатой мужественности басок молодого человека…

Вот уж и Почтмейстер, пытаясь предугадать слова, предуловить мелодию, тоже включился в песню.