— Точно, в пресс-хату, — прошептал Лысый.

Роман кивнул и почувствовал, что ноги стали слабыми.

— Не ссы. Помни, что я тебе сказал, — торопливо добавил Лысый.

— Меньшиков, пошли, — спокойно произнес Тарасыч.

Роман сжал зубы и встал.

— А смотри, как живой, — подал голос один из вертухаев.

— Ага, — отозвался другой, — и румяный такой! Ну это ничего. Он скоро совсем побледнеет.

Выйдя в коридор, Роман повернулся лицом к стене, и третий вертухай усмехнулся:

— Смотри, знает, как себя вести! Ну что, певец, у мента, говоришь, шинель шершавая?

Он сильно толкнул Романа и приказал:

— Руки за спину!

Роман почувствовал, как на его запястьях защелкнулись браслеты, и с нехорошим чувством вспомнил, что когда в прошлый раз ему напомнили эту строчку из его песни, сразу же последовал болезненный удар.

— Эй, начальник, — раздался голос Лысого, — ты его без наручников боишься? А кандалы для ног прихватил? Может, он вас всех сейчас ногами уделает?

— Заткнись, — ответил вертухай, — а то и до тебя доберемся.

— Мне-то что, — засмеялся Лысый, — я человек привычный, я вас, уродов, и так видел, и сяк видел, и в гробу тоже видел.

— В карцер захотел? — вертухай угрожающе повернулся к Лысому.

— А ты меня не пугай, — пренебрежительно ответил Лысый, — я в карцере больше просидел, чем ты на бабах пролежал. Понял?

В камере засмеялись, и Тарасыч, мигнув Лысому, запер дверь.

— Вперед, — вертухай грубо дернул Романа за локоть и повернул его лицом в нужном направлении, — сейчас ты узнаешь, что такое тюрьма. А то, бля, песенки он пишет, мент, значит, собака поганая! Оборзел на воле, бля!

Роман почувствовал, как cлабость в ногах прошла, а под ложечкой образовался ледяной туман, который стал медленно подниматься к ушам.

— Ты не пасть раскрывай, — сказал он вертухаю, — а веди меня, куда ведешь. На воле я бы тебе быстро хлеборезку закрыл.

— Ах, какой смелый, — прошипел вертухай. — Ты ее сначала дождись, воли этой, а потом посмотрим, чем ты будешь ходить и ложку к рылу подносить!

Он больно пнул Романа в икру.

— А хочешь сейчас? — Роман поморщился. — Ты браслетики-то с меня сними, и мы с тобой по-честному, на кулачках.

— А ты что, и на кулачках умеешь? — усмехнулся вертухай. — А я думал, что ты только за струны дергать.

— Чем ты думал-то? — ответил Роман. — Печенкой своей распухшей? Ну что, хочешь проверить?

— Закрой пасть, — сказал вертухай и еще раз пнул Романа в то же место, — вот сейчас придешь в камеру и там можешь на кулачках. Сколько угодно.

Они завернули за угол, спустились по грубо сваренной лестнице и углубились в тускло освещенный коридор.

У одной из дверей вертухай грубо дернул Романа за наручники и сказал:

— Стоять!

Сняв с Романа браслеты, он усмехнулся и спросил:

— Ну что, будет последнее желание?

— А исполнишь? — поинтересовался Роман. — А то ведь я скажу какое, а ты потом откажешься.

— Закройся, — приказал вертухай и кивнул Тарасычу.

Тот с безразличным лицом отпер дверь и открыл ее.

— Заходи на эстакаду, — заржал вертухай и втолкнул Романа в камеру.

За спиной лязгнул замок, и Роман, остановившись у двери, огляделся.

У стен просторной камеры стояли всего лишь четыре койки, и на каждой из них сидел здоровенный татуированный мужик. Все они были голые до пояса.

Настала долгая пауза.

Наконец один из страшных обитателей прессхаты кашлянул и сказал:

— Ну, здорово, певец! Споешь нам?

Другой усмехнулся и добавил:

— Он и споет и спляшет, бля буду.

А третий осмотрел Романа и нежным голосом произнес нараспев:

— А ласковые песни у тебя есть?