Здесь каждое слово можно отнести и к ее собственному творчеству. Роман нравов занял едва ли не главное место в англоязычной прозе начиная еще с Джейн Остин. Не притязая на эпический размах, такие романы показывали эпоху в лице характерных представителей той или иной среды с ее специфической психологией, понятиями и предрассудками. Уортон унаследовала традицию, увенчанную блестящими именами. Для нее это был жанр, в котором она достигла своих вершин.
Она писала нравы, заключавшие в себе бесспорную социальную характерность. В самом своеобразии мышления и поведения ее персонажей обозначался известный тип общественного сознания. Уже исчезающий, он и в прошлом не был самым распространенным. Но в те годы он еще узнавался без труда в последних своих представителях, которые доживали отпущенный им век теперь уже в стороне от столбовых дорог американской истории, хотя не так давно эти люди стояли у ее руля.
Один из своих ранних романов Джеймс озаглавил «Бостонпы», как раз и имея в виду небольшую общественную группу, которая, на его взгляд, заключала в себе важнейшие черты американского мироощущения и жизненного уклада. По аналогии Уортон могла бы назвать любую из лучших своих книг «Ньюйоркцы». Несомненна родственность их творческих задач: изображая нравы того не слишком просторного круга, который был ограничен и социально, и даже географически, оба писателя стремились выявить приметы национального характера, этики н духовной сущности За частностями должен был возникнуть образ времени и страны.
Перед читателями Уортон этот образ возникал во множестве зорко подмеченных подробностей, в будничной однотонности и блестках меркнущего величия добропорядочного и скучного буржуазного Нью-Йорка первых десятилетий после Гражданской войны.
В этом мире все казалось выстроенным на столетия, окаменевшим в своей прочности и рациональности. На деле все было заряжено драматизмом. Порядок вещей, знакомый Уортон с детства, быстро исчезал под натиском новых общественных сил, получивших простор в Америке «позолоченного века», как — с оттенком презрения — охарактеризовал Твен наступившую после 1865 года эпоху коррупции, вульгарности и диктата нуворишей. Нормы жизни, почитавшиеся высшим воплощением разума и притязавшие остаться вечным законом, стремительно расшатывались, обнажая свою изначальную практицистскую природу и филистерскую узость. Завязывался тугой узел противоречий, конфликтов, ломающихся судеб, социальных и нравственных катастроф.
Не вняв уговорам ревнителей худосочного эстетического изящества, Уортон решилась изобразить привычную повседневность с детства ей знакомых нью-йоркских кварталов «во всем ее прозаизме и убожестве». Так определяла она впоследствии побуждения, заставившие ее написать «Век наивности» и другие книги о старом Нью-Йорке. В действительности им были присущи и поэтичность, и тонкость психологического рисунка, и такая емкость коллизий, что явно тесны оказываются рамки очеркового жизнеподобия Статичен и однокрасочен только фон событий, и на таком фоне особенно отчетливо выступает многозначность ситуаций, сложность характеров, прихотливые оттенки тональности рассказа — все го, что придает прозе Уортон особую пластичность.
Уроки Джеймса в этом отношении были для нее и впрямь незаменимыми. Историческая ретроспектива еще теснее сближает их имена. Оба они сделали больше всех для того, чтобы американский роман обогатился завоеваниями, которыми в ту пору было отмечено развитие большой повествовательной формы в Европе и в России. Поначалу вынужденные обороняться от провинциального эстетизма, оба оказались потом свидетелями массового увлечения натуралистскими теориями и приемами письма. И оба противостояли этой чрезмерно развившейся тенденции, отстаивая «старомодные», по тогдашним меркам, принципы продуманной архитектоники, добротной сюжетности, стилистической отделки, психологизма и неспешного драматического нагнетания конфликтов. В книге «Что такое проза» (1925) Уортон писала: «Для того, чтобы передать в романе жизнь, необходимо только одно умение… это способность высвободить из ее сумятицы решающие мгновения» Она основывается на собственном опыте, а еще убедительнее могли бы подтвердить ее мысль книги Джеймса.
И тем не менее это не были отношения мастера и подражателя. Последний период творчества Джеймса прошел под знаком явного охлаждения к проблемам, конфликтам, заботам, тревожившим его соотечественников. По. мере этого все заметнее делалось различие между двумя писателями — как в творческих интересах, так и во всем строе мышления и чувствования. Проведя полжизни на других берегах, Уортон и в Париже осталась человеком старого Нью-Йорка. Ее не захватили размышления Джеймса об американце а Европе, о встрече двух культур, двух систем ценностей. Ничто вокруг не напоминало разрушенный движением истории мир 5-й авеню времен ее юности. Но для Уортон этот мир сохранился живым и владел воображением так же властно, как и в начале писательского пути.
От мира Генри Джеймса он отличался столь же сильно, как высокопросвещенный, почти европейский Бостон от Нью-Йорка, города коммерсантов, стряпчих, чиновников, денежных тузов с их смешными претензиями на аристократизм духа. Джеймс, который был ньюйоркцем по рождению, описал этот город в «Вашингтонской площади» (1880). Еще раньше его изобразил Мелвилл в «Писце Бартлби» (1856), «уолл-стритской повести», которая русскому читателю сразу же напомнит гоголевскую «Шинель». Нью-Йорк предстанет и в произведениях Уортон. Недоступные запуганному, несчастному конторщику фешенебельные особняки будут открыты для читателя вместе с их понятиями и правилами, которые герою Мелвилла внушали ужас, смешанный с отвращением. Реальность войдет в книги Уортон вещественно и зримо, не оставляя места для романтических иллюзий, как, впрочем, и для трагических, обреченных бунтов.
«Вашингтонская площадь» предвосхитила мотивы романов Уортон, самое тональность ее повествования. Для Джеймса это был эскиз темы, оставленной ради других замыслов и художественных идей. Уортон посвятила себя этой теме едва ли не без остатка. «Обитель радости», «Обычай страны» и «Век наивности» сложились в своего рода трилогию о старом Нью-Йорке. Затем был написан цикл из четырех повестей под общим заглавием «Старый Нью-Йорк» (1924). Ее талант сверкнул здесь в последний раз. Но дело жизни было уже сделано. Воссозданный ею Нью-Йорк остался в литературе особой и завершенной в себе эстетической действительностью. В этом смысле «Обитель радости» можно рассматривать как предвестие появившегося через тринадцать лет «Уайнсбурга» Шервуда Андерсона — книги, исключительно важной для американской прозы XX века.
Речь идет, конечно, не о внешнем сходстве. Объективно близок только исходный принцип: многоплановый и целостный художественный мир во всей конкретности конфликтов и персонажей, специфичных для определенной среды, но вместе с тем обладающих большим историческим и духовным содержанием. Всего точнее определил этот принцип Фолкнер, сказав, что художник претворяет «локальное» в «универсальное». Подобные устремления отличали американскую литературу еще со времен Твена, автора «Жизни на Миссисипи», книг о Томе и Геке. Для Уортон он был очень далеким художником. Эпическое художественное мышление было ей совсем не свойственно, и все же трилогия о Нью-Йорке и трилогия о Миссисипи, по-разному построенные, сближены общностью творческой задачи. Андерсон и писатели, прошедшие его школу, доведут до высокого совершенства умение, выбрав строго определенный сегмент общественной жизни, всесторонне его обследовать, так что в итоге возникает множество внутренних соотнесений и «локальное» становится «универсальным», ничего не утрачивая в своей необщности.
Уортон принадлежит предшествующей литературной эпохе.
То, что сделается открытием, у нее всего лишь догадка, интуитивно почувствованная возможность, которая исчерпана далеко не полностью. Зернам еще предстоит прорасти и дать обильные всходы.
Но и через много десятилетий ее Нью-Йорк не превратится в литературную реликвию. Рассказ останется увлекательным и живым, потому что в нем заключен образ определенного мира. Люди, обитающие в этом мире, отличаются трезвостью ума, нелюбовью к чувствительности, обостренным ощущением честности или бесчестья, которые для них проявляются прежде всего в деловой жизни. Их предки «ехали в колонии не умирать во имя веры, а жить во имя банковского счета», и эта традиция непоколебима. Умеренность и терпимость провозглашены здесь золотым правилом, и нарушивших его карают исключением из клуба, а это равносильно гражданской смерти. Богатство отнюдь не признается самоцелью, однако бедность — «признак столь очевидного отсутствия вкуса, что о ней просто никогда не говорят». Не сочувствуют и либеральным затеям, хотя исправно пополняют кассу благотворительных организации и находят разумным учреждение общества защиты животных. Блистают туалетами на концертах итальянских знаменитостей, аплодируют Теккерею, читающему о юмористах прошлого. Диккенс слишком вульгарен, и ему не предоставили трибуны. Именно поэтому он проявил такую «бестактную» язвительность в своих «Американских заметках».