Форма, в которой был сделан этот вызов, казалось, потрясла нашего хозяина. Он как-то странно, по-черепашьи, высунул голову из облака дыма и одобрительно уставился на Френхема.

— Вот именно! — воскликнул он, визгливо рассмеявшись. — Это лишь потому, что я видел сразу двух!

Эти неожиданные слова медленно затихали в глубокой тишине, меж тем как мы с изумлением смотрели друг на друга поверх головы Калвина, а он безмолвно созерцал свои привидения. Наконец Френхем молча опустился в кресло по другую сторону камина и с выжидательной улыбкой наклонился вперед…

Конечно, это не какие-то выдающиеся призраки: ценитель не обратил бы на них внимания… Я не хочу вас напрасно обнадеживать… Их единственное достоинство заключается в их количестве — в исключительном факте существования двух призраков одновременно. Правда, я вынужден признать, что в любой момент я, возможно, сумел бы изгнать их, попросив своего врача прописать мне какое-нибудь лекарство либо сходив к окулисту за очками. Но я так и не мог решить, к кому мне обратиться (страдал ли я от расстройства пищеварения или от обмана зрения?), я предоставил им возможность и дальше вести их любопытную двойную жизнь, хотя временами они делали мою собственную чрезвычайно неприятной…

Да, именно неприятной, а вы знаете, что я не терплю неприятностей. Но, когда началась эта история, глупая гордость не позволила мне сознаться в том, что меня может вывести из равновесия поразительное явление, что я вижу сразу двух…

К тому же у меня вовсе не было оснований предполагать, что я болен. Я был уверен, что мне просто скучно, — я буквально умирал от скуки. Однако вспоминаю, что именно благодаря этой скуке я чувствовал себя необыкновенно бодрым и не мог придумать, куда девать излишнюю энергию. Я только что возвратился из длительной поездки по Южной Америке и Мексике и поселился на зиму близ Нью-Йорка у своей старой тетушки, которая знавала Вашингтона Ирвинга[3] и переписывалась с Н. П. Виллисом.[4] Она жила недалеко от Ирвингтона в унылом готическом особняке под сенью старых елей, который напоминал сувенирную коробочку, сплетенную из волос. Внешность самой тетушки была под стать этому сувениру, а свои собственные волосы, которых почти не осталось, она, должно быть, пожертвовала на его изготовление.

Я прожил весьма беспокойный год, и мне необходимо было восполнить затраты чувств и денег, и я надеялся, что спокойное радушие моей тетушки благотворно скажется и на моих нервах, и на моем кошельке. Но ведь вот какая нелепость! Стоило мне почувствовать себя под дружеским кровом, как силы вновь стали ко мне возвращаться. Но на что я мог употребить их, сидя в этом сувенире? В то время я ошибочно полагал, будто умственные усилия могут поглотить всю энергию человека, и потому решил написать великую книгу — не помню уж с чем. Мои замыслы произвели большое впечатление на тетушку, и она предоставила в мое распоряжение свою готическую библиотеку, полную сочинений классиков в черных холщовых переплетах и дагерротипов забытых знаменитостей, и я принялся за работу, чтобы пополнить собою их ряды. Желая облегчить мою задачу, тетушка приставила ко мне кузину для переписки моих сочинений.

Кузина была славная девушка, а мне казалось, что для восстановления веры в человечество и, главным образом, в самого себя мне как раз и недостает славной девушки. Бедная Алиса Ноувелл! Она не была ни умной, ни красивой, но мое любопытство привлекло то, что женщина может быть удовлетворена такой непривлекательностью, и я захотел узнать, в чем заключается секрет ее удовлетворенности. Я действовал довольно поспешно и несколько переусердствовал — о, всего лишь на минуту! В том, что я вам рассказываю, нет ни капли самодовольства: просто бедная девочка никогда не видела никаких мужчин, кроме своих родственников…

Разумеется, я раскаивался в содеянном и страшно беспокоился о том, как поправить дело. Алиса жила там же в особняке, и однажды вечером, когда тетушка уже легла спать, она спустилась в библиотеку, чтобы отыскать книгу, которую куда-то засунула, подобно простодушным героиням романов, заполнявших полки. Ее носик порозовел от волнения, и мне вдруг пришло в голову, что к старости ее волосы, хотя тогда они были довольно густыми и красивыми, станут точь-в-точь такими же, как у тетушки. Я очень обрадовался этому открытию, ибо теперь мне было легче решиться сделать то, что следовало, и, когда я нашел книгу, которую она и не думала терять, объявил ей, что на этой неделе отправляюсь в Европу.

В те дни Европа была ужасно далеко, и Алиса тотчас поняла, что я имел в виду. Она отнеслась к этому совсем не так, как я ожидал, — мне было бы легче, если бы Алиса повела себя иначе. Она крепко прижала к себе книгу и на минутку отошла, чтобы прикрутить лампу на моем письменном столе; помнится, на этой лампе был абажур из матового стекла с рисунком из виноградных листьев и со стеклянными подвесками по краю. Затем она вернулась, протянула мне руку и сказала: «До свиданья». С этими словами она посмотрела мне прямо в глаза и поцеловала меня. Я никогда не испытывал ничего более чистого, смелого и вместе с тем робкого, чем этот поцелуй. Это было хуже всякого упрека, и мне вдруг стало стыдно, что я заслужил ее упрек. Я сказал себе: «Я женюсь на ней, и, когда тетушка умрет, она оставит нам этот особняк, и я буду продолжать работать над книгой за этим столом, а Алиса будет сидеть вон там, вышивать и посматривать на меня так же, как сейчас, и мы будем жить так много-много лет». Подобная перспектива меня несколько напугала, но в тот момент ничто не могло напугать меня больше, чем возможность обидеть Алису, и через десять минут мой перстень был уже надет на ее пальчик, и я обещал, что, когда отправлюсь за границу, она поедет со мной.

Вас, наверное, удивляет, почему я так подробно останавливаюсь на этом эпизоде? Дело в том, что именно в тот вечер мне впервые явилось странное видение, о котором я говорил. В те годы я горячо верил в существование необходимой связи между причиной и следствием и, естественно, постарался проследить зависимость между тем, что произошло со мною в тетушкиной библиотеке, и тем, что случилось этой же ночью несколько часов спустя, и потому совпадение этих двух событий навсегда осталось в моей памяти.

Я поднялся к себе в спальню с тяжелым сердцем, сгибаясь под тяжестью первого хорошего поступка, который сознательно совершил; и, как я ни был молод, я понимал всю серьезность своего положения. Однако не подумайте, что до этого я был орудием разрушения. Я был всего лишь безобидным молодым человеком, который следовал своим наклонностям и избегал всякого сотрудничества с Провидением. Теперь же я вдруг взялся содействовать моральному совершенствованию всего света и чувствовал себя как доверчивый зритель, который отдал свои золотые часы фокуснику и не знает, в каком виде он получит их обратно, когда тот закончит свой трюк… Однако уверенность в собственной правоте несколько умеряла мои опасения, и, раздеваясь, я сказал себе, что, когда я привыкну быть добропорядочным, возможно, это уже не будет так угнетать меня. А когда я лег в постель и задул свечу, то почувствовал, что и впрямь начинаю привыкать, и мне показалось, будто это все равно что погружаться в мягчайшую перину моей тетушки.

С этой мыслью я закрыл глаза, а когда я их открыл, было уже, наверное, очень поздно, ибо в спальне стало холодно и необычайно тихо. Я проснулся от знакомого всем нам странного ощущения, будто в комнате появилось нечто, чего не было, когда я засыпал. Я сел и стал напряженно всматриваться в темноту. В спальне была кромешная тьма, и сначала я не мог ничего различить; но постепенно неясное мерцание в изножье кровати превратилось в два глаза, которые пристально на меня смотрели. Я не мог разглядеть лица, которому они принадлежали, но чем больше я всматривался, тем отчетливее становились глаза — они светились во тьме.