Перед Хаугли стояла уже не прежняя скромная и тоненькая девочка Ригмур, а чужая ему женщина с полными обнаженными руками и гладкой шеей. Брови ее были выщипаны и подчернены, а рот пылал на бледном лице. «Где наши парни?» — спросил Сигге. «Они прячутся у лесных озер, за третьим фиордом», — ответила она. «Прощай, Ригмур», — сказал он и захлопнул дверь, чтобы больше не смотреть на нее.

Сигге отыскал в сарае остро наточенный гарпун старого Лундэ и уселся в тень. Ночь была лунной. Хаугли заметил лейтенанта издали. Пьяный немец шел, не разбирая тропинки, покачиваясь и спотыкаясь. Он даже пробовал свистеть. Сигге сделал шаг навстречу и преградил ему путь. Лейтенант хотел выхватить пистолет, но не успел: гарпун пробил его грудь насквозь.

Хаугли сначала один скрывался в лесах, потом набрел на небольшую артель рыбаков, В ней были его односельчане, они прятались от немцев. Парни оказались славными и стали друзьями ему на всю жизнь…

— А остальное, я думаю, не стоит переводить, — сказал Ула Ростад, поднимаясь. — Я эти затеи норвежцев не одобряю.

Уловив в конце рассказа Хаугли слово «комьюнист», я спросил:

— Вы сделались партизаном и вступили в партию коммунистов?

— Да, да. Уважаемому Уле Ростаду это не нравится.

— Не обращайте внимания на его болтовню, — сказал старик, небрежно махнув рукой. — Норвежские коммунисты такие же несерьезные люди, как и Сигге Эйт. Среди них одна голытьба — тресковики да селедочники, они в складчину покупают сети и моторки. Им, видите ли, не надо ни бога, ни богатства. С подобными мыслями не станешь солидным хозяином.

Я с сочувствием отнесся к молодому норвежцу и поговорил со старшим механиком Трушко. Тому нужен был кочегар, так как два штатных укачивались на небольшой волне.

Оставив Хаугли на «Пингвине», мы с боцманом, прихватив с собой старшего механика, отправились к замполиту.

К Михаилу Демьяновичу Куренкову можно было попасть в любое время. Его двойная каюта, находившаяся рядом со столовой базы, почти никогда не запиралась. И в этот раз дверь ее была раскрыта настежь, а в общей части толпился народ, было накурено.

Увидев нас, Михаил Демьянович словно обрадовался:

— А-а, пингвиновцы! Заходите, заходите. Давненько вас не видывал.

— Нам бы надо поговорить по секрету, — поздоровавшись, сказал боцман. — Дело неотложное.

— Ну что ж, я думаю, товарищи не обидятся, если мы попросим оставить нас одних?

Никто из базовцев возражать не стал. Когда каюта опустела, Михаил Демьянович пригласил нас сесть за стол и выложил папиросы:

— Закуривайте.

Я не раз присматривался к этому внешне простецкому и даже неказистому человеку. Михаилу Демьяновичу уже перевалило за пятьдесят, но на вид ему и сорока не дашь. Он невысок, очень худ и сутул, как бывают сутулы слесари, проработавшие за верстаком много лет. Лицо его слегка прострочила оспа, но это только сделало его своеобразным. А застенчивая белозубая улыбка и теплота, светившаяся в глазах, сразу же располагали к нему.

Больше двадцати лет Куренков слесарил на верфи. В партию вступил в год смерти Ленина. Во время войны пошел с ополченцами защищать Ленинград. Был комиссаром батальона и полка. Войну закончил замполитом командира дивизии. Кто его знал в окопах, говорили, что он умел и с бойцом душевно поговорить, и табачком поделиться.

Но вот кончилась война. Куда денешь человека с полковничьими погонами, но без военного образования? Учиться уже поздно. Секретарь обкома, бывший член Военного Совета, порекомендовал Михаила Демьяновича на китобойную флотилию.

До этого Михаил Демьянович видел море только в кино да на картинках, поэтому он несколько настороженно вел себя с теми, кто много плавал, и стеснялся употреблять морскую терминологию, чтобы не показаться смешным. Но замполит не прочь был побалагурить и шутки не боялся. О своей худобе он говорил:

— Меня мать в засуху родила, поэтому я такой жилистый. И море, наверное, не размочит, не потолстею. Зато от болезней заколдован… и качка не берет.

Узнав, что нас привело к нему, Михаил Демьянович задумался и вслух стал рассуждать:

— Как же нам взять его с собой? Пассажиром? Не допустят. Кочегаром? Валюты на такие должности не имеем. А помочь надо, я вас понимаю. Кто это сделает, если мы, коммунисты, не сумеем? Да еще в стране, где плантаторы готовы нас линчевать. Пойду к капитан-директору, авось он что-нибудь придумает. Вы здесь посидите, я быстро.

Михаил Демьянович ушел.

Нашего капитан-директора — Ивана Владимировича Дроздова — на флотилии за глаза звали «тресковиком». Треска была его слабостью. Сам он питался ею ежедневно и всех убеждал: «Тресочки не поешь — не поработаешь». Поэтому флотилия сверх нормы запаслась треской, и мы видели ее на столе чаще, чем желали бы.

Иван Владимирович вырос в среде знаменитых моряков-поморов. Его прадед, дед и отец были капитанами дальнего плавания, они отличались крутыми характерами. Переняв от родичей-мореходов мастерство и знания, Иван Владимирович также не уступал им и во властности: распоряжения его были категоричны, он не терпел возражений, все решал единолично. Если он надумает помочь, то у Сигге Эйта будет работа.

Михаил Демьянович вернулся от капитан-директора разочарованный.

— Плохо наше дело, — сказал он. — Иван Владимирович руками замахал и спрашивает: «Ты что — хочешь меня под монастырь подвести? Кто мне позволит валюту на кочегара тратить? Нам ее отпустили только на приглашенных китобоев». Я ему говорю: «Он денег не просит, готов работать за проезд». Тут старик меня и подцепил: «Во-первых, говорит, моряки по морю не ездят, а ходят на судах. Во-вторых, не могу бесплатно чужим трудом пользоваться. Сами же меня прижмете. И в-третьих, не имею права пассажиров на борт брать. Но если тебе так хочется этому чудаку помочь, то берусь переговорить с вице-председателем Норвежского союза гарпунеров. Авось они его в свою артель возьмут, тогда все можно, будет по закону оформить». В общем, решение зависит от желаний Раура Сенерсена.

— Старикан откажет, — заверил я. — Эти аристократы китобойного дела с пренебрежением к. коммунистам относятся. Мы по разговорам своего Улы Ростада знаем. Пропадет хороший парень.

— Паниковать прежде времени не резон, — возразил замполит. — И меня не стоит агитировать. Я полностью на вашей стороне и надежды не теряю. Прежде ваш Сигге сам хлопотал, а теперь за него слово замолвит капитан-директор советской флотилии. Это другое. Норвежцы задумаются: стоит ли отказывать Дроздову? Так что пока не огорчайте гостя. Ужином покормите, на ночлег оставьте… А тем временем авось все и разрешится.

Мы так и сделали. Угостили Сигге Хаугли хорошим ужином, пригласили посмотреть кинокомедию «Волга-Волга», а потом уложили спать в кубрике.

На другой день у нас появился инспектор по политработе, Семен Иосифович Стайнов. На флотилии его не любили. Он всегда ходил с загадочным видом, словно знал нечто такое, что другим недоступно. Юмора инспектор не понимал и всякую шутку встречал укоряющим взглядом: «Разве можно балагурить в такое серьезное время?» Стайнов был лишь помощником замполита Куренкова, но держался с таким видом, точно один отвечал за всю политическую работу. Говорил он с апломбом и для большей важности отрастил усы и не выпускал изо рта трубки.

Мы, пингвиновцы, представлялись ему распустившимися мальчишками, которых беспрестанно надо поучать и одергивать.

Пройдя в каюту капитана, Стайнов вызвал к себе кочегара Мазина. Тот без промедления явился и почтительно вытянулся перед инспектором. Стайнов, строго посмотрев на него, пригласил сесть и спросил:

— Почему вы проситесь на «Салют»?

— Сильно укачивает. Слабею, все нутро выворачивает.

— Ай-ай-ай! Моряком зовется, качки испугался! Не годится, товарищ Мазин, — укорил Стайнов. При этом в голосе его чувствовалась снисходительность большого начальника. — Все ведь укачиваются, но терпят, берут себя в руки и работают, не малодушничают.