Председатель базового комитета наконец надумал задать ехидный вопрос:

— Вы всегда вот этак заговариваетесь?

— Нет, изредка, — ответил радист. — Только когда не вижу рядом умных собеседников.

Сорвачев побагровел.

— Да, вижу я, не зря радистов свихнувшейся интеллигенцией зовут.

— И вам бы не мешало интеллигентнее стать, — назидательно посоветовал Фарафонов. — Иначе не удержитесь на высоком посту.

— Насчет удержусь я или не удержусь, не ваше дело судить, — уже грубо оборвал радиста Сорвачев. — Обо мне есть мнение в вышестоящих инстанциях. Я не позволю обсуждать…

— Вы зря кипятитесь, — спокойно заметил Фарафонов. — Я вовсе не подкапываюсь под ваш авторитет. Хотел бы только уточнить: почему к некоторым должностям прибавляют слово «освобожденный»? От чего освобожденный — от работы?

— Я что ж, по-вашему, не работаю?

— Не видим, чтобы вы очень утруждали себя заботами.

— Это, понимаете, доказать нужно!

— Пожалуйста. У нас существует кочегар… некто Мазин. Сей трудящийся укачивается от одной мысли о шторме. Он не раз слезно взывал: «Заберите меня; несчастного, на флагман, помираю, не могу на китобойце плавать». А вам хоть бы что. Сытый голодного, как говорят, не разумеет. А ему уже блевать нечем…

— Кто же с флагмана к вам пойдет? Может, укажете мне такого добровольца? — спросил Сорвачев.

— Укажу, — увлекшись, продолжал Фара-фонов. — Почему бы вам самому не попробовать? Правда, зарплата не та, но зато — популярность у масс. Пример какой! Вас на руках будут носить. И уже по-настоящему выберут, не в спешку, как в этот раз было.

— Я запрещаю обо мне в таком тоне говорить! — повысил голос Сорвачев. — Не вашей компетентности дело. И выборы прошу не обсуждать, они обкомом профсоюза утверждены. Удивляюсь только, почему присутствующие товарищи молчат. Я бы на их месте оградил бы председателя базового комитета., Не стал бы беспринципно помалкивать.

— Если мы заговорим, то вам, товарищ освобожденный, туго придется, — отозвался кочегар, которому не раз приходилось работать за укачивающегося Мазина.

— Я вижу, что здесь сговор для подрыва авторитета. Я этого не оставлю… Общественность узнает, кто здесь орудует, — погрозился Сорвачев и, ткнув недокуренную папиросу в пепельницу, покинул кают-компанию.

Ворвавшись в штурманскую рубку, председатель базового комитета накинулся на Сыре-тинского:

— Если вы не сумеете оградить меня от хулиганских выходок, я немедля свяжусь по радио с командованием флотилии. Распустились тут… не команда, а черт знает что…

Сыретинскому не хотелось, чтобы ему выговаривали при всех. Он вежливо прервал Сор-вачева:

— Я с удовольствием вас выслушаю, но не здесь. Прошу в каюту.

Что там ему наговорил профсоюзный деятель, нетрудно было догадаться. Сыретинский пришел в кают-компанию взбешенный и накинулся на Фарафонова:

— Вы что здесь остроумничаете? Кто позволил в таком тоне разговаривать с вышестоящими товарищами?

— Я не знал, что для этого надо просить разрешения…

— Молчать, когда старшие замечания делают! — оборвал его Сыретинский. — Объявляю выговор и требую навсегда кончать с зубоскальством. Не взрослые люди, а… Прекратить мальчишество!

В таком взвинченном состоянии мы капитана еще не видели. Поэтому Фарафонов поспешил сказать:

— Есть прекратить мальчишество и критику вышестоящих.

— Не перехлестывайте. Критику я не запрещаю, — поправил радиста Сыретинский. — Но и высмеивать не позволю.

В тот же вечер собралась партийная часть команды «Пингвина». Фарафонов, давая объяснения, сознался, что вел себя нетактично, но это было вызвано высокомерием Сорвачева.

Его поведения никто не одобрил, и, чтобы другим неповадно было заводить на судне нелепые ссоры, радисту объявили выговор.

Сорвачеву мера наказания показалась недостаточной. Председателю базового комитета профсоюза почудилось, будто на «Пингвине» его воспринимают не всерьез и все делают лишь с одной целью — подорвать авторитет. Он связался по телефону с замполитом и потребовал немедленно прислать на китобоец инспектора по политчасти.

Появившийся на «Пингвине» Стайнов вместе с Сорвачевым принялись ворошить протоколы собраний. Рьяные обследователи вызывали к себе матросов и чуть ли не по часу обстреливали их вопросами.

Об охоте и дальнейших испытаниях Трефо-лева нечего было и думать. Сенерсен, видя, что на «Пингвине» началась какая-то суета, отбыл на «Салют», а Ула Ростад закрылся в каюте: с похмелья старику нездоровилось.

Наши пингвиновцы по характеру своему — люди самолюбивые, поэтому не обошлось без скандалов. Парни либо отказывались отвечать на каверзные и школярские вопросы, либо говорили такое, что было не по вкусу спрашивавшим.

У Семячкина Сорвачев хотел узнать, как Фарафонов и Трефолев вели себя во время войны. Тот ответил с достоинством:

— Геройски, не то что некоторые.

— Кого это вы имеете в виду?

— Многих, — неопределенно ответил марсовый. — Чего на фронтовика Трефолева накинулись? Не нарочно же он смазал по киту. Попробовали бы сами в такую погоду стрелять…

В общем, Семячкин избрал самый верный способ защиты — нападение. Стайнов не сумел переубедить марсового. Семячкин вышел из капитанской каюты взъерошенный и злой.

Таким же появился на юте и старший механик Трушко. Закурив папиросу, он смотрел на ледяное крошево за кормой и отплевывался.

— Гурий Никитич, да ты, никак, до точки кипения дошел? — удивился я. — Под таким давлением опасно находиться. Стравливай мало-помалу… не держи пар.

— Как тут стравишь, когда этот ортодокс Стайнов спросил: «А не имели ли вы какой корысти от Сигге Хаугли? Недаром» же вы брали его к себе на судно. Он что, угощал вас?»

— Ну а ты сумел послать его к киту под хвост?

— Адрес был несколько другой… и формулировочка иная.

— Но он, надеюсь, понял тебя?

— Боюсь, что понял, разрази меня гром! Во всяком случае, они оба были недовольны.

На флагман были вызваны капитан и парторг. С «Салюта» они вернулись в подавленном настроении.

— Игра в основном шла в одни ворота, — сказал Демчук. — Форвардами были Стайнов и Сорвачев: с учебой у нас плохо, и дисциплина подкачала, и моральнее состояние — никуда.

— В общем, ни одного мяча мы не отбили, — подтвердил Сыретинский. — По выговору ни за что ни про что огребли. С меня довольно шишек-банок. Больше вам потакать не буду.

На этом, казалось, все и кончится, но нас ждали новые испытания. Началась как бы цепная реакция. После выговора парторгу и капитану Сорвачев от имени профсоюзной организации потребовал поощрить команду «Альбатроса».

— Пусть пингвиновцы теперь походят в буксировщиках, — сказал он, — раз не сумели воспользоваться опытом и теоретическими знаниями такого известного гарпунера, как Ула Ростад.

— Это верно, — поддержал его Стайнов. — Слишком подозрительно они ведут себя с иностранцами. Второй штурман за хозяина флотилии себя выдает, а парторг хлопочет за какого-то приблудного бродягу. Не лучше ли держать их подальше от иностранцев?

И они добились своего: «Пингвин» из разряда боевых судов попал в буксировщики, а буксировщик «Альбатрос» вдруг стал пригоден для охоты, и ему понадобился опытный гарпунер.

Ула Ростад, покидая обжитую каюту, с обидой сказал мне:

— Вы несправедливо наказываете меня за вашего комендора. Другой гарпунер будет не лучше. Мы вынуждены быть такими. Очень сожалею, что вы не поняли меня.

Старик был уверен, что его переводят на другое судно по моему настоянию. А мне не хотелось его переубеждать. Пусть думает, что хочет.