— Куда отворачивают, становятся к нам другим боком? Неужто мы им настолько повыбили артиллерию левого борта? — удивился Засухин.

— Никак нет, вообще отворачивают, уже кормой к нам стали… — ответил сам ничего не понимающий матрос.

Пришлось Засухину, намертво закрепив руль, выйти из рубки на мостик и самому всмотреться в далекий оливково — серый силуэт. Под ликующие крики уцелевших комендоров, он оторопело наблюдал, как развернувшийся японец уходит на восток. Спустя примерно час и еще одно попадание восьмидюймового снаряда, разнесшее кормовую трубу «Авроры», "Идзумо" необъяснимо изчез в за начинающим темнеть горизонтом. А еще спустя сорок минут небо на востоке озарилось парой далеких, но очень мощных взрывов. Все моряки на верхней палубе «Авроры», загнятые растаскиванием обгорелых завалов, и спешным ремонтом не до конца угробленых орудий, как по команде уставились на восток. Что могло рвануть так, чтобы вспышка осветила под неба, было совершенно не понятно. Тем более не объяснимы были два взрыва.

— Наверное на «Идзумо» нашим шальным снарядом взорвало погреба! — радостно предположил молодой мичман артиллерист.

— Ну да, — остудил черезмерные восторги подчиненных Засухин, — полтора часа летел снарядик. Воистину — шальной. Ну и даже если, второй взрыв через пять минут после первого, это в честь чего? Второй шальной заблудившийся затяжной взрыв?

— Но тогда что это было? — задумчиво пробормотал штурман, пытающийся сообразить, как ему сподручнее определить место «Авроры» в океане, если секстант во время боя немного погнуло…

— Боюсь этого мы никогда не узнаем. Лучше скажите мне, каким курсом нам лучше идти во Владивосток, и как его взять если все компаса у нас поразбивало?

— Идем Норд Ост двадцать, а определяться пока придется по Полярной звезде, благо облаков нет. Может к утру сооружу какое — нибудь подобие компаса, из магнита в чашке с водой. Помните в корпусе была курсовая? А пока — только по звездам, ака Магелан с Колумбом.

До Владивостока раненая «Аврора» добиралась три дня. «Лена» подошла туда днем позже, и только из возбужденого рассказа слегка пришибленного Рейна Засухин узнал причину столь страннного бегства «Идзумо» с поля практически выигранного боя.

Рейн, как обычно, наплевал на приказ срочно идти во Владивосток. Он опять, во второй раз, не обращая внимания на протесты штурмана, взял курс на японские транспорта. Из — за лопнувшего паропровода, экстренный режим работы и повышенное давление при бегстве от «Идзумо» не пошли не пользу механизмам «Лены», он отстал от пары "Аврора"/"Идзумо" на час. Зато когда он появился у транспортов, японский крейсер был уже слишком далеко от них. «Чихайя», уподобившись хромой овчарке, согнала наконец охраняемые суда в кучу, и как раз закончила подбирать со шлюпок команду утонувшего транспорта. Второй подорванный «Авророй» "Мару" пока дерджался на воде, и мог бы даже быть дотащен до берега. Но — у командира «Лены» было на этот счет другое мнение. Занятые ремонтом, моряки «Чихайи» слишком поздно опознали в транспорте на горизонте вернувшуюся, против всех законов здравого смысла, «Лену». Именно истошный радиопризыв авизо и заставил Идзичи, во второй раз за день, бросить недобитую жертву. «Лена» не только закончила работу «Авроры» со вторым торпедированным ей транспортом. После попадания еще одной торпеды тот исчез с поверхности моря менее чем за минуту. С «Чихайя» к этому моменту могли стрелять только одно 120 миллиметровое орудие и три трехдюймовки. По авизо вели огонь три 120 миллиметровых орудия «Лены», в секторе обстрела которых не было японских транспортных судов. Остальные орудия лупили по огромным силуэтам купцов, которые были гораздо более легкой и важной целью. Рейн в упор, не обращая внимания на редкий обстрел с авизо, подорвал торпедой еще один транспорт. Как выяснилось, сближение с транспортом на дистанцию в три кабельтова, безусловно облегчившее наведение торпед, было все же опрометчивым. "Синако Мару" перевозил боекомплект к осадным одинадцатидюймовым орудиям. От взрыва торпеды последовательно и практически мгновенно сдетонировали все три трюма парохода, забитых снарядами и пороховыми картузами. Умирающий транспорт поступил подобно истинному самураю — его убийцу «Лену» практически завалило обломками жертвы. Самого Рейна, любовавшегося на дело рук своих с мостика, взрывной волной так приложило о стену ходовой рубки, что в последующие десять минут боем командовал старший офицер «Лены». Придя в себя командир, не успев даже выплюнуть все выбитые зубы, отдал приказ атаковать второй удирающий транспорт.

— Только в этот раз скажите минерам, чтоб не сачковали и стреляли хотя бы с семи кабельтов, — мрачно хмыкнул Николай Готлибович, глядя на вонзившийся в высокий борт «Лены» якорь, еще недавно принадлежавший разорванному взрывом на куски со всей командой японскому пароходу.

Сейчас его больше волновал вопрос, как это он умудрился выбить два зуба, ударившись затылкм о стенку рубки? От мысли окончательно разобраться с надоедливой «Чихайей», которая продолжала упорно и результативно обстреливать «Лену» из носового орудия, пришлось отказаться. Дым на горизонте мог принадлежать только «Идзумо», и Рейн приказал ложиться наконец на курс Норд Ост двадцать, и опять дать самый полный. Похоже что легкое сотрясение мозга и травматической удаление двух зубов, несколько успокоило наконец и его деятельную натуру.

Явился я на броненосец 28 апреля, когда он стоял в Средней Кронштадтской гавани и находился в хаотическом состоянии; ничего не было готово к плаванию и на нем работала день и ночь масса мастеровых различных заводов; комплект команды еще не был полон, а находящиеся налицо или ежедневно съезжали в порт за различными приемками, или работали наравне с мастеровыми на корабле. Причем перечень работ постоянно расширялся — то надо срочно демонтировать боевые марсы, со 47 мм пушками, то снять такие же орудия с мостика. Хуже всего быо на "Александре 3", мне знакомый мичман жаловался, что у них в пожарном порядке снимают 75 мм орудия с батарейной палубы, и намертво закрывают орудийные портики броневыми листами. И это — у нового броненосца два месяца как с верфи, что уж говорить про нашего старика «Сисоя»!

Относительно времени ухода никто толково ответить не мог; одно было известно — быть готовым как можно скорее. Через несколько дней по приказанию высшего начальства "Сисой Великий" был вытащен из гавани на Большой рейд в том же хаотическом состоянии, т. е. с мастеровыми и с полной работой на нем.

Старший минный офицер, благодаря несчастливым семейным обстоятельствам (у него в это время тяжело заболело двое ребят), поневоле все время думал об этом и старался как можно чаще попадать домой в Ораниенбаум, сделав меня почти полным хозяином работ по минной части, а работы были серьезные: устанавливалась впервые принятая станция радиографа, устанавливалась вся сигнализация, на рейде приступили к установке пяти электрических водоотливных 600-тонных турбин и 640 амперной динамо-машины с двигателями для них. Все это доставлялось ежедневно к борту на баржах и выгружалось на корабль. Кроме того, шел демонтаж и выгрузка на те же баржи, всего имущества подводных минных аппаратов, кторое можно было вытащить из низов корабля, без демонтажа палуб. Так что в результате время стоянки в Кронштадте пролетело для меня незаметно и не дало возможности пока ближе познакомиться с командиром и офицерами. Однако с первых же встреч особенной симпатии я к командиру не питал, благодаря тому, что он не только сам пьянствовал ежедневно и вечером уезжал продолжать опять это домой, но и приучал к этому и офицеров, в особенности молодых и слабохарактерных.

Конечно, я ее могу и не обвиняю офицеров, что в то время они старались хоть последние дни пребывания в России провести веселее и почаще бывать на берегу, но не могу понять этого по отношению к командиру, старому женатому человеку, много плававшему. Если бы он стремился только к себе домой, бывать почаще у себя в семье, оставляя на корабле старшего офицера бессменным стражем, это было бы более или менее понятно и с человеческой точки зрения заслуживало бы снисхождения, но постоянное бражничество и пребывание на корабле, который он должен готовить в поход и бой, в пьяном виде — недопустимо.