И о начальной школе у меня почти не осталось воспоминаний. Я выучился читать, грамотно писать и считать, с чтением у меня было всё в порядке. В книгах я искал идеи и роли, которые я мог бы сыграть с будущими персонажами, жизнь, которую мне предстоит прожить. Школа, наверное, была неплохая, но я не помню, чтобы чему-либо там научился, кроме "великолепного" чтения вслух у учительницы, которую я обожал, и которая любила меня. Она, бывало, открыто обнимала меня перед всем классом, чем злила остальных учеников, которые называли меня "любимчиком учительницы". Их упрёки не тревожили меня, я видел, что они завидуют мне, и говорил им об этом. Однако за её благосклонность мне пришлось поплатиться. Когда она вышла замуж, у меня возникло странное тоскливое чувство неприязни, мне не хотелось знакомиться с её мужем, а когда всё-таки пришлось, то я не стал разговаривать с ним. Тот рассмеялся, а она от счастья расцеловала меня, чем я оскорбился. Я больше не хочу видеть её. Покончив с ней, я тут же влюбился в мисс Кей, взрослую молодую женщину в очках, у которой была чудесная чистая кожа. Я не был знаком с ней, я видел её только на улице, но однажды последовал за ней, выяснил, где она живёт, и часто ходил мимо её дома, чтобы увидеть её, и задыхался от смущения, если встречал её. Это увлечение длилось годы, но оно оставалось для меня самым романтичным много позже, когда я стал "гулять" с девочкой ближе ко мне по возрасту.

На новом месте меня интересовала не школа, не комната в доме, которая стала моей собственной, а конюшня, построенная сзади дома. Отец позволил мне устроить стойло чуть меньше остальных для пони. Я надеялся и молил бога, а сестра моя Лусчитала, что, возможно, к Рождеству я получу пони. Я же заметил, что там было ещё три стойла и ни одной лошади. Я сказал ей об этом, чтобы она дала мне ответ.

Но она не смогла. Когда же по этому поводу прощупали отца, то тот сказал, что когда-нибудь у нас будут и лошади, и корова, а тем временем конюшня лишь увеличивает стоимость дома. "Когда-нибудь" очень больно воспринимается мальчиком, который живёт лишь сиюминутным ощущением и знает только его.

Сестрёнки, чтобы утешить меня, говорили, что вскоре наступит Родждество, но Рождество приходит всегда, взрослые всегда говорят о нём и спрашивают, что вам подарить, а потом дарят вам то, что имсамим хочется. Хотя все знали, чего я хочу, я снова и снова говорил им об этом. Мама знала, что каждый вечер я сообщаю об этом и богу. Мне хотелось иметь пони, и чтобы они поняли это наверняка, я заявил, что не хочу ничего другого.

- Ничего, кроме пони? - переспросил отец.

- Ничего, - ответил я.

- Даже высокие сапоги?

Как мне было тяжело. Мне хотелось иметь и сапоги, но я настаивал на пони.

- Нет, даже сапоги.

- Даже конфет? Ведь надо же чем-нибудь наполнить тебе чулок, Санта Клаус не может ведь запихать тебе пони в чулок.

Да, верно, он не мог также спустить пони вниз по дымовой трубе. Но нет.

- Я хочу только пони, - сказал я. - Если мне нельзя иметь пони, то не дарите мне ничего, ничего.

Теперь я стал сам присматривать себе такого пони, какого мне хотелось, я ходил в конюшни, где продавались лошади, спрашивал у наездников, и видел нескольких, которые подошли бы. Отец позволил мне "опробовать" их. Я перепробовал так много пони, что быстро научился сидеть на лошади. Я выбрал нескольких, но отец всегда находил у них какие-нибудь недостатки. Я просто отчаялся. Когда подходило Рождество, я уже совсем потерял надежду и в сочельник вывесил свой чулок рядом с чулками сестёр, которых, кстати, у меня было уже три. Я не упоминал о них раньше и о том, как они появлялись, ибо, как вы понимаете, они были девочки, а девочки, маленькие девочки в моей мужской жизни не значили ничего. Они тоже не обращали на меня внимания, они были так счастливы в тот сочельник, что и я тоже в какой-то мере заразился их весельем.

Я всё размышлял, что же получу, вывесил самый большой из бывших у меня чулков, и все мы неохотно отправились в постель, чтобы выждать до утра. Нет, не спать, по крайней мере, не сразу. Нам сказали, что нужно не только сразу же заснуть,но и нельзя просыпаться раньше семи тридцати поутру, а если проснёмся, то нельзя идти к камину на Рождество. Просто невозможно.

В ту ночь мы всё-таки спали, но проснулись в шесть утра. Мы лежали в постелях и через открытые двери рассуждали, следует ли нам выждать, ну скажем, до половины седьмого. Затем рванули. Не помню, кто был первым, но вдруг все бросились. Все мы не послушались, и бросились наперегонки, чтобы добраться первым до камина в гостиной на первом этаже. Подарки были на месте, всевозможные чудесные вещи, кучи разных подарков; только, когда я разобрал ворох, увидел, что мой чулок пустой, он сиротливо висел на месте, в нем не было ничего, и под ним тоже, и вокруг...ничего. Сестры стали на колени каждая перед своей кучей подарков, они взвизгивали от восторга, затем подняли глаза и увидели, что я стою один в ночной рубашке, и у меня ничего нет. Они оставили свои подарки, подошли ко мне и стали осматривать вместе со мной пустое место. Ничего. Они ощупали мой чулок: ничего.

Не помню, плакал ли я в то время, но сёстры мои плакали. Они побежали со мной обратно в постель, и там мы все плакали до тех пор, пока я не рассердился. И это в какой-то степени помогло. Я встал, оделся, и прогнав сестёр прочь, пошёл один во двор, вошёл в стойло, и там, совсем один, зарыдал. Немного спустя ко мне вышла мать, и обнаружив меня в стойле у пони, попыталась успокоить меня. Но я слышал, что снаружи стоит отец, он вышел вместе с ней и они о чем-то сердито спорили. Она всё успокаивала меня, умоляла пойти завтракать. Я же не мог, мне не хотелось ни утешений, ни завтрака. Она оставила меня и ушла в дом, о чём-то сердито толкуя отцу.

Не знаю, как уж у них там прошёл завтрак. Сёстры сказали, что это было "ужасно".

Им было стыдно радоваться своим игрушкам. Они пришли ко мне, а я нагрубил им.

Убежал от них прочь. Обошёл вокруг дома, сел на ступеньках крыльца, и выплакавшись, просто страдал. Меня обманули, меня обидели, я и сейчас чувствую то, что чувствовал тогда, и уверен, если бы на сердце можно было видеть раны, что на моём сердце найдётся шрам от того ужасного рождественского утра. А отец,любитель подшутить, наверняка, тоже расстроился. Я видел, что он посматривает в окно. То ли он подсматривал за мной, то ли ещё за чем-то в течение часа-другого, осторожно отодвигая занавеску, чтобы я не заметил, но я всё-таки разглядел его лицо, и до сих пор помню тревогу на нём, обеспокоенное нетерпение.