Префект, мэр, первый председатель апелляционного суда и декан университета, которых он по очереди обошел, — все как один производили впечатление весьма значительных лиц. Назначение в Н. нового консула было для них событием столь второстепенным, что они даже не пытались сделать вид, будто придают этому мало-мальски серьезное значение, и Жюльен это отлично понял, почему вскоре и сам стал относиться к таким визитам как к неизбежной формальности, которая ни к чему не обязывает. Сидя на заднем сиденье машины, которую вел Джино, он ощущал странное чувство отупения. Он поднимался по лестницам, шел по коридорам, встречался с людьми, до которых ему не было никакого дела и которые платили ему тем же. Он вел притворно любезные беседы, затем возвращался теми же коридорами, спускался по тем же лестницам, но все эго было никому не нужно. Поднимаясь по ступеням высокого крыльца квестуры[25], он представил себе самого себя, словно речь шла о ком-то другом, совершающем точные, лишенные всякого смысла движения; в другое время это его развеселило бы, но не сейчас, потому что он стал чужим самому себе.

Единственный визит, хоть сколько-нибудь отличающийся от других, был визит к прокурору Мураторе, итальянцу по происхождению и, как предупредила м-ль Декормон, высокому чину в местной масонской иерархии. Началась их беседа, как и все другие. Прокурор поинтересовался работами, которые предполагалось произвести во дворце Саррокка, а консул — проблемами, входящими в компетенцию прокурора. Однако Жюльен очень скоро смекнул, что его собеседник знает о нем все. Он несколько раз намекнул на его прошлую карьеру, недавние неудачи по службе, а затем подмигнул:

— Вообще говоря, ваше назначение сюда не выглядит как продвижение!

Пораженный откровенностью высказывания, Жюльен ограничился улыбкой и пожатием плеч с притворно смиренным видом. Затем, как мэр или префект, прокурор сделал несколько замечаний по поводу н-ского общества, труднодоступного и ведущего замкнутый образ жизни. Завел речь об аристократии, которая превратилась здесь в касту и с удовольствием воображала себя интеллектуальной элитой, которую почти непреодолимые барьеры отделяют от остальной части населения, что бы она ни говорила о сотрудничестве. Но по нескольким фразам прокурора, произнесенным с тем же наигранным безразличием, Жюльен догадался, что в отличие от других его собеседников, высказывавшихся по поводу Н. и местного общества столь же искушенно, хотя и не принятых в нем, прокурор был вхож в гостиные, куда мэр и квестор допускались лишь по официальным поводам.

— Если здешние обитатели с опаской относятся к иностранцам, то еще большее недоверие испытывают они к чиновникам, присланным из столицы, и к тем из сограждан, кто родился за мифической чертой не существующих ныне крепостных стен, — заметил прокурор с иронической улыбкой, не сходившей с его губ.

И добавил, что его коллеги, такие же, как он, чиновники, не умеют строить отношения с н-ским обществом. Под презрительной надменностью, выглядящей довольно-таки смешно, они скрывают обиду, что перед ними закрыты двери светских гостиных. Он же, по его словам, пользуется небольшим кредитом доверия у наиболее авторитетных семейств города и обязан этим восхищению ими, на которое не скупится.

— Научитесь говорить им приятное, — посоветовал он, — и вы обнаружите в них бездну интереса к вам, в противном случае вы будете для них лишь одним из многих чиновников, которому его французская национальность дает не больше прав и преимуществ в сравнении с налоговым инспектором или инспектором водопроводной компании.

Провожая посетителя до дверей, прокурор протянул ему руку. Пожимая ее, Жюльен заметил то, на что не обратил внимания при встрече, — какая она влажная и скользкая.

— Ну что ж! — подвел итог прокурор. — Чтобы войти в число избранных Н., нужно уподобиться им или по крайней мере делать вид, что уподобляешься, но так, чтобы никто тебя не раскусил. Если с умом взяться за дело, очень скоро преуспеешь; не сомневаюсь, что вам это удастся.

Декан медицинского факультета и генерал, командующий гарнизоном, которым Жюльен затем представился, жаловались, как и остальные, на то, что в Н. нелегко живется, но не скупились на похвалы красоте его памятников и богатству музеев; Жюльен ни на секунду не усомнился бы, что они там ни разу не были, если бы вновь не впал в некую прострацию, в которой пребывал с небольшими промежутками с начала визитов.

— Назавтра я договорилась о встрече с полковником, командующим жандармерией, и директором ветеринарной школы, — сообщила ему м-ль Декормон, когда он вернулся вечером во дворец Саррокка.

Неделю спустя после своего прибытия в Н. Жюльен Винер побывал у всех гражданских и военных чиновников, но не переступил порога дома ни одной из тех графинь и герцогинь, что составляли легенду города. Он так до сих пор и не понял, чему был обязан своим назначением, но больше и не задавался этим вопросом. Попросту говоря новый консул, пребывая в некой ошеломлении, вообще перестал ставить себе какие бы то ни было вопросы.

Дней через пять снегопад прекратился, но теплее не стало, напротив, холода усилились. Вода в фонтанах, сперва лишь подмерзшая, теперь превратилась в сплошной лед, напоминающий мрамор статуй, которые тоже обледенели. Большую опасность для пешеходов представляли высокие сугробы на улицах города, не знавшего, как с ними бороться. Движение на дорогах продолжалось лишь на нескольких главных артериях города и внешних бульварах, проложенных на месте крепостных стен.

Выдалось, однако, два чудесных дня: небо было ослепительной голубизны, мороз усилился, лед под солнцем превратился в хрусталь. В эти дни новый консул вновь испытал то возбуждение, которое воодушевляло его в поезде. Жители прогуливались вдоль реки, любуясь ее скованными льдом водами. Смешавшись с толпой, Жюльен не мог знать, что среди укутанных в меха дам прогуливаются и графиня Бекер, и княгиня Данини, и маркиза Яннинг, и маркиза Берио, которые вскоре станут главными действующими лицами его жизни в Н. Среди служащих магазинов, чиновников и обывательниц, дивящихся прочности льда, они были всего лишь безымянными силуэтами. Откуда ему было знать, что эти великосветские львицы, выходящие за пределы своих дворцов лишь для того, чтобы побывать в других, таких же, или чтобы пройтись по дорогим магазинам в центре города, или, невзирая на время года и непременно подальше от туристов, выпить чашку шоколада со сливками у Риволи, также пожелали принять участие в столь беспрецедентном в истории их города событии, как эта суровая зима. Но Жюльен знакомился пока лишь с самим городом, предполагая изучить его обитателей позднее. В этот день он просто наслаждался преображенным городом.

Утром первого из двух солнечных дней он поднялся на холм Сан-Роман, откуда, как на старинной карте, просматривалось почти идеальное кольцо остатков крепостных стен, окружавших исторический центр города.

Разгоряченный морозным воздухом, Жюльен долго пробыл там. За его спиной небольшая церквушка Сан-Роман гордо выставляла напоказ свой беломраморный фасад с инкрустацией из зеленого и черного мрамора, образующей геометрический рисунок. Жюльен осмотрел неф церкви, ненадолго задержавшись перед ее гордостью — большим распятием XIII века. Богоматерь в слезах у подножия креста — одно из самых волнующих живописных изображений той эпохи, но Жюльену было не до него: ему поскорее хотелось взглянуть на город. Поэтому он устроился на одной из деревянных скамей на холме и стал жадно вглядываться.

По левую руку от него возвышался еще один холм со старинной крепостью н-ских герцогов, чьи сады почти отвесно опускались к кварталу Сан-Федерико, протянувшемуся вдоль реки. Дальше пролегла сверкающая на солнце лента реки, похожая на серебристую змею и пересеченная четырьмя своими знаменитыми мостами — мостом Мира, мостом Ангелов, Крытым мостом и мостом Итальянцев. За ней взору открывались исторические кварталы города, сложившиеся вокруг собора, префектуры и ратуши, каждый из них со своими куполами и колокольнями. За ставшими почти знакомыми контурами этих знаменитых памятников Жюльену открылся целый мир н-ских дворцов, сверху похожий на макеты, которые он видел когда-то в Париже в Доме инвалидов. Более того, глядя на их квадратные дворы, каждую деталь которых он мог бы разглядеть в бинокль, на их сады, притаившиеся за высокими стенами, на их галереи, скрывающие статуи или фонтаны, он думал о другом городе, не менее запретном для него тогда, чем Н. теперь: он думал о Пекине, где начинающим дипломатом провел два одновременно очень насыщенных и очень одиноких года, когда часто поднимался на вершину Угольной горы, с севера ограничивающей перспективу города, и любовался неразберихой яминей[26] и императорскими дворцами. Это был тот же раскованный, чуть ли не с высоты птичьего полета взгляд, что и прежде, похожим было и ощущение: окруженное своими давно исчезнувшими стенами, оставившими тем не менее отметины на земле и на камне, его новое местопребывание было таким же закрытым, как и Пекин. Он почувствовал как бы укол беспокойства, но одновременно и какие-то большие неясные надежды на будущее, словно наконец очнулся от спячки первых дней. Он набрал номер Анны и долго говорил с ней об этом солнечном дне.