Прошло немного времени, и состояние прострации превратилось у Жюльена в озлобленность, мрачную враждебность по отношению к этому городу, который так ловко ускользал от него. В первые дни он еще удивлялся, зачем его сюда назначили, потом просто не мог понять, что он здесь забыл. С собой он не церемонился и думал про себя не «что я здесь делаю», а по-простому: «Какого черта я здесь торчу?» — а это разница — и немалая.
Случалось ему отклоняться от привычного маршрута пансион — консульство, но он не шел в музей, не любовался совершенством фасада или площади, а бродил по торговым улицам в центре города, который был бы таким же, как в любом другом городе, если бы лавки с одеждой не располагались во дворцах XVI века, а торговцы кожаными изделиями — под сводами, возведенными четыре-пять столетий назад. Он непременно заходил в квартал вокруг площади Единства, полностью перестроенной в конце прошлого века, когда великое герцогство было столицей недолговечного королевства, преобразованного в республику после правления всего лишь двух королей и короткого периода регентства немецкого князя, который даже не владел местным языком. Величественные донельзя портики и выстуженные галереи не привлекали внимания торопливых прохожих.
Мысли Жюльена были на вечерних улицах зимнего Парижа. Ему вспоминался продавец каштанов на площади Сен-Мишель, ацетиленовые лампы, под которыми во времена его юности шла торговля газетами. Люди в толпе были так же укутаны, так же спешили, но на Больших бульварах и бульваре Сен-Жермен царило добросердечие, сообщническое оживление, от которых Жюльен чувствовал себя навсегда отлученным. Эти воспоминания — ацетиленовые лампы и т.д. — были чуть ли не детскими, что порой беспокоило его, поскольку в состоянии крайнего отчаяния, в котором, отдавая себе в том отчет, он пребывал, он сохранил всю ясность ума. «Я впадаю в детство, — думал он, поймав себя на воспоминаниях о дворе лицея Кондорсе, куда зимой выбегал на перемену, о запахе мокрых шерстяных пальто, которые сушили на батареях. — Я впадаю в детство, я превратился в старика».
Детство, которое до сих пор удавалось так просто забывать и которое теперь возвращалось ностальгическими наплывами, Париж и друзья составляли, казалось, некий очень далекий мир, откуда он был теперь навсегда отторгнут: Жюльен Винер, генеральный консул Франции в Н., сорокавосьмилетний мужчина, чувствовал, что между ним и его прошлым пролегла непреодолимая преграда.
Когда м-ль Декормон, помогавшая ему улаживать мельчайшие детали его жизни, посоветовала ему провести двое суток в П., чтобы наладить контакт со своим тамошним консульским агентом, он без удовольствия расстался с мирком, где он жил, сосредоточенный исключительно на себе. Он пожелал было отправиться туда на поезде, но тут м-ль Декормон оказалась неумолима: в автомобиле, и только так, невзирая на погоду, передвигались все его предшественники. И потом всем известно, что здешние поезда ходят с опозданием, если вообще ходят, так как железнодорожники часто бастуют, а кроме того, можно поручиться, что в это время года даже вагоны первого класса не отапливаются. Джино к его услугам и готов отвезти его. И хотя у Жюльена уже проснулась надежда на какую-нибудь случайную встречу в поезде, ему пришлось покориться.
Расстояние между двумя городами было невелико, но дорога шла по горам, среди совершенно унылой местности, и взбиралась на перевал, служивший естественной границей между двумя частями страны — южной, холмистой, покрытой виноградниками, что бы ни думал о ней в то время Жюльен, и северной, равнинной, с запада на восток пересеченной рекой, которая, насколько хватало глаз, тянулась в зимних туманах или летних влажных испарениях. Одна из первых автострад в Европе, пролегшая на высоте не более восьмисот-девятисот метров над уровнем моря, она была извилистой, неровной, опасной. Уже на выезде из города нескончаемый поток грузовиков, а дальше приостановленные на время холодов дорожные работы замедляли движение, гололед же делал дорогу вообще труднопроходимой.
Чтобы увидеть хоть что-то, кроме тумана, Жюльен сел рядом с Джино, который ему серьезным тоном сообщил, что это место смертников. Всю поездку Джино только и говорил, что о несчастных случаях, авариях, обвалах, словно весь путь от Н. до П. был сплошь отмечен трагедиями. Здесь автобус налетел на скалу, свалился под обрыв, где и разбился на глубине ста метров; там обрушился свод туннеля, похоронив под собой трех американцев в автомобиле, взятом напрокат. На поезде было не менее опасно: Джино показал место, где из-за оползня обвалилась целая насыпь и три вагона, упав, раздавили домик путевого обходчика. Пятнадцать жертв... Джино вел быстро, часто нажимая на тормоз, дорогу то и дело преграждали грузовики, у которых что-то не ладилось, и Жюльен подумал, что ехать в П. зимой — рискованная затея и, кем бы ты ни был — водителем грузовика или консулом, — нужно быть сумасшедшим, чтобы отважиться на нее. Когда они въезжали в расположенный на равнине пригород, день подходил к концу и Жюльен уснул.
Проснулся он внезапно. Машина остановилась, вокруг был настоящий город. Царящее на улицах оживление, освещенный вход в кинотеатр рядом с отелем, швейцар которого уже бросился ему навстречу, и даже продавец каштанов — все это сразу же составило такой разительный контраст с мрачным нелюдимым спокойствием н-ских вечерних улиц, что кровь прилила к вискам Жюльена.
Было только шесть часов, но вечер уже наступил, витрины магазинов сверкали теми же огнями, что в Париже или в Лионе, Бордо, даже Лиможе или Перигё, которые тоже являются настоящими городами, и Жюльен, чья встреча с консульским агентом была назначена на восемь, решил, не поднимаясь в номер, прогуляться.
Он находился в центре торгового квартала, перерезанного широкими проспектами со зданиями, не представляющими исторической ценности; это успокоило Жюльена. Он набрел на настоящую книжную лавку в настоящей торговой галерее, вошел туда, полистал альбом, и продавец не кинулся к нему с расспросами; затем зашел в кафе, где подавали не шоколад со сливками или обжигающий чай в стаканах, но аперитивы и кока-колу; при виде незнакомой толпы студенческой молодежи, влюбленных парочек, целовавшихся прилюдно, его внезапно затопила волна симпатии, дружелюбия, так мало похожих на полную недоверия сдержанность, одолевшую его по отношению к молодым людям в кафе «Риволи». Те принадлежали к миру, где для него не было места, среди этих он обретал родное, привычное, вплоть до манер и лиц, с чем, казалось, распростился навсегда, приехав в Н.
Какое-то время он рассматривал окружающих, и улыбка, адресованная ему молодой женщиной, которую сопровождал мужчина моложе Жюльена, еще больше убедила его, что, приехав в П., он вернулся на планету, которая просто-напросто именуется Землей. Со своими шестью столетиями истории, искусства и культуры Н. был мертвым городом, где ему предстояло уснуть где-нибудь между двумя батареями — в номере пансиона Беатрис или в комнатушке, служившей ему рабочим кабинетом во дворце Саррокка.
Он еще побродил по улицам, и все, начиная от проигрывателя-автомата в самой обыкновенной забегаловке до ватаги парней в кожаных куртках и закусочной с освещенными неоном витринами, вызвало в нем то же чувство: он обрел не только жизнь, но и то, что для него, человека культуры, являлось привычной средой обитания.
Вечер в компании Леона Бонди, сотрудника консульства, окончательно перенес его в иное измерение, что было не более и не менее, чем грубым слепком с его прежней жизни. После «доброго ужина», как выразился, и не без оснований, Леон Бонди, в своего рода пивной, смахивавшей скорее на рестораны «Липп» или «Бальзар»[28], чем на типичный местный ресторан, они очутились в баре, где проговорили далеко за полночь. Пианино, приглушенный свет и синепиджачники, наблюдающие за походкой продавщицы сигарет. Отложив в сторону поднос с «Мальборо» и «Стивезит», она принялась исполнять номер стриптиза. Впрочем, бар так и назывался: «Blue Spot»[29] — и посещали его деловые люди, банкиры.