Когда он тем же вечером рассказал друзьям о встрече, они поздравили его с удачей и почти убедили в том, что назначение консулом для него, которого того гляди упрятали бы послом в Лисабон или Вену, — настоящая удача. И потом, жить в Н.! Ты представляешь, что тебе преподносят на блюдечке с голубой каемочкой? — воскликнул Пьер Антуан Лентрен, его лучший друг.

Жюли, жена Пьера Антуана, была красавицей; Жак Паллас, обедавший в этот вечер с ними, был в ударе как никогда; чета итальянцев, только что открывших картинную галерею во Флоренции, заговорила об Андреа и Соне, владельцах галереи в Н.; Жюльен подметил, что Сандрина, дочь Пьера Антуана, уже перестала быть маленькой девочкой и иронично улыбается; он вернулся домой, считая себя счастливчиком.

Часть ночи он провел в поисках — он искал в своей домашней библиотеке, которая разрослась так, что в ней ничего нельзя было уже найти, старые издания об Н. и о тех, кто там когда-либо жил. Он уже мечтал об этом герметично закрытом и полном тайн мирке, что как по волшебству откроется для него. Все там будет нетронутая и благородная красота.

Дальше все закрутилось очень быстро. Осень завершилась страшной непогодой, начало зимы было суровым как никогда. Накануне Рождества, когда Жюльен собрался все же навестить друзей в Провансе, ему позвонили из секретариата совета министров, он уж и ждать перестал; ему было назначено на вторую половину того же дня.

Принявший его старец показался ему выше и утомленней, чем на фотографиях и по телевизору. Небольшой кабинет был обставлен при одном из его предшественников мебелью, уже вышедшей из моды, но в свое время служившей примером того, что называлось современным французским дизайном; хозяин его сделал движение, словно вставая навстречу посетителю, но на самом деле не встал. Худое лицо было изборождено длинными вертикальными морщинами, еще более удлинявшими его; чрезмерно тонкие губы слегка растянулись в подобии улыбки.

— Счастлив видеть вас, господин консул, — проговорил он тоном, в котором Жюльену почудилась ирония.

Слегка смутившись, новоиспеченный консул стоя произнес несколько банальных фраз, после чего величественный старец предложил ему устраиваться рядом с ним. Вокруг в больших, темного дерева книжных шкафах несли почетный караул шеренги книг в богатых переплетах. Жюльену было известно, что государственный муж их все прочел, иные даже снабдил пометками. Он же подготовил некогда к изданию труды Плотина[6], Макиавелли. Жюльену подумалось, что между ним и этим состарившимся на службе политиком существовало, может быть, сродство, о котором он никогда не узнает. Он пожалел об этом, как жалеют, когда друг прошел мимо, не заметив вас.

— Знаете, я вам завидую, — продолжал тот, кто учился у Алена[7], был знаком с Брианом[8] и дружил с Валери[9], — в Н. прошли несколько счастливейших минут моей жизни, и я хотел бы, подобно вам, пожить там.

Старец вспомнил друзей по Н., из которых в живых не осталось уже никого. Среди них был поэт — гордость литературы родного края, герой Сопротивления, чьим именем была названа одна из городских площадей; скульптор, прославившийся огромными мраморными глыбами, которые устанавливались в парках вокруг вилл на холмах, а также одна молодая женщина, по словам патрона, божественно игравшая на скрипке, — смерть не пощадила и ее.

— Видите, все мои тамошние друзья отошли в мир иной, может, поэтому у меня их так много! — проговорил он, засмеявшись.

Смех его не был грустным, но Жюльен подумал, что старик, сидящий рядом с ним на диване, обтянутом белой кожей, и вправду очень стар. Все с тем же веселым, чуть ли не радостным видом перебрав в памяти еще несколько имен умерших друзей — писателей, философов, — он провел рукой по лбу, как бы стирая с него нечто гнетущее — жест этот благодаря телевидению был хорошо знаком, — а затем посерьезнел.

— Миссия, которую я вам поручаю, чрезвычайно деликатного свойства, вы сами в том убедитесь на месте. Множество дружеских нитей связывает Н. с Францией, и по тем причинам, которые назвал вам Депен, я придаю исключительную важность упрочению этих связей и этой дружбы.

Депен говорил лишь о культуре и равновесии в Европе, да и то в очень туманных выражениях; Жюльен надеялся, что его собеседник пояснит свою мысль, но тот ограничился повторением уже сказанного, только в еще более обобщенном виде. Однако во время разговора он не переставал разглядывать Жюльена с вниманием, казавшимся несоразмерным с банальностью произносимых слов. Вскоре Жюльен ощутил некоторую неловкость.

— Вы убедитесь, — продолжал старый политик, — Н. — непростой город, не похожий ни на один другой. И хотя Австрия, Италия, Франция и пытались по очереди оставить на нем свою печать, его собственный гений сумел так возвыситься над ничтожными притязаниями мимолетных визитеров, что даже отчасти присвоил их себе: Иосиф II, равно как Бонапарт, затем Наполеон, Гарибальди или Кавур[10] — эти имена звучат в названиях улиц города наравне с именами его великих граждан. Впрочем, я подозреваю, что те, кто решил дать имя завоевателя одному из проспектов города, хотели показать, что завоеватель не только не оккупировал и не разграбил его, а напротив, сам был завоеван городом, подобно тому как был им околдован я.

В голосе старого политика, которого считали до того нашпигованным классической культурой, что он ее якобы всю напрочь забыл, уже не было иронии, и Жюльену пришло в голову, что этот умудренный жизнью старец, дожидавшийся власти всю жизнь, чтобы насладиться ею в течение всего нескольких лет — всем был известен подтачивающий его недуг, — мечтает лишь об одном — чтобы его именем была названа площадь в городе Н.

Словно догадавшись о возникшем у собеседника неподобающем подозрении, председатель принял ледяной вид.

— Я вас задерживаю, господин консул, а время уже позднее. И кроме того, у вас могут быть дела в канун Рождества.

Между ними возникла вдруг такая дистанция, скорее такое желание подчеркнуть эту дистанцию, такое равнодушие по отношению к тому, кто в конечном итоге был всего лишь консулом в заштатном уголке Европы, со стороны того, кто влачил на своих плечах всю страну, что Жюльен поспешно поднялся. Неловкость, которую он ощущал, переросла в парализовавшее его страшное стеснение. Он выдавил несколько ничего не значащих слов. На этот раз председатель даже не шевельнулся; идя к двери, Жюльен затылком чувствовал взгляд, вобравший в себя всю мудрость мира и непомерную усталость. На улице Жюльену стало легче.

Но в поезде, уносившем его на другой день в Прованс, консул Франции в Н. все никак не мог взять в толк ни зачем главе правительства понадобилось самолично переговорить с ним, ни почему он так холодно с ним расстался, ни чему он обязан своим назначением.

В тот же вечер, выступая по телевизору с поздравлениями по поводу Рождества, глава правительства обещал вскоре покончить с безработицей, а также обеспечить рост экономики. Потом он заговорил о свободе и безопасности, после чего провел рукой по лбу, как бы отгоняя непрошеные образы, и в лирическом тоне описал радость, которая переполняет в этот вечер сердце почти каждого и которую каждый обязан разделить с теми, кому она неведома. Но выражение лица его при этом оставалось неподвижным, и улыбка, появившаяся в последние секунды выступления, казалась чересчур убедительной, чтобы быть чем-то иным, кроме гримасы лицевых мускулов.

— Отправиться в Н. после того, как тебя принял сам премьер! Надеюсь, теперь-то ты не будешь жаловаться! — заметил Жак Паллас, у которого остановился в Провансе Жюльен.

Их было двенадцать друзей, собравшихся вокруг камина в ожидании полуночной мессы, и Жюльен впервые осознал, что, сам того не замечая, в течение трех лет не переставал жаловаться на судьбу и несправедливость. Он улыбнулся: Жак был прав, и, каким бы скромным ни был пост, на который его назначили, он мог считать себя счастливчиком. Отныне он стал вести себя как человек, довольный судьбой, и те дней десять, которые провел в Провансе, в целом был счастлив.