— Как это вам удается? Дверь на весь дом скрипит, один вы умеете открывать ее бесшумно.

— Вы глубоко задумались, Семен Парфенович. — Гарусевич сочувственно вздохнул.

Гукан придирчиво оглядел его. Как всегда, костюм словно только что из-под утюга, ботинки — из-под бархатки чистильщика. И казалось, этой же бархаткой «надраены» щеки. Гу~ кан неприязненно подумал: «Увидеть бы тебя хоть раз небритым».

Вернувшись за стол, коротко спросил:

— Что там у нас?

Гарусевич сел и стал подавать бумаги на подпись.

— Письмо в Совет Министров о добавочных ассигнованиях на строительство продуктовых магазинов…

Гукан снял с пера пылинку, аккуратно подписал и промокнул.

— Записка в обком о создании новых парков.:

Подписал размашисто, не читая.

— Ответ в редакцию насчет непорядков в похоронном бюро и на кладбище…

— Непорядки на кладбище!.. — Председатель грустно покачал головой. — Чем только нам, Кондрат Петрович, не приходится заниматься!

— Да, — снова сочувственно вздохнул Гарусевич.

Гукан прочитал ответ и не подписал — отложил в сторону.

— А вот здесь нам пишут. Канадские туристы выражают благодарность за гостеприимство. Группа балтийских моряков хвалит наш город и особенно ресторан.

— Ну, это юмористы, чертовы дети. Город как город. А ресторан дрянь. Надо, нам послушать трест столовых и ресторанов, — и неожиданно спросил: — Вы бываете в ресторане? —

Гарусевич смущенно покраснел.

— Что вы, Семен Парфенович! Правда, когда работал еще в отделу культуры, раза два актеры затащили… Пьянчуги, я вам скажу…

Гукан, который любил своего секретаря за аккуратность в работе, посмотрел на него с некоторой иронией.

— Почему-то у нас считается крамолой, если человек зашел в ресторан. А если я просто хочу пообедать? — Гукан устало зевнул. — Что там еще?

Секретарь подал целую стопку машинописных страниц.

— Записка председателя комиссии по охране здоровья о состоянии больниц в городе и bообще о всей нашей медицине. И скажу вам, Семен Парфенович, по-моему, необъективно. Одни недостатки видит доктор…

— Ярош?

— Ярош. Если он пошлет это выше — жди комиссии.

— Ну, комиссии нам бояться нечего. Ладно. Я почитаю. — Гукан хлопнул по стопке ладонью. Однако не стал читать, а когда секретарь вышел, снова подошел к окну. Снизу, с улицы, долетал людской гомон, шипение шин по нагретому асфальту. Сквозь листья каштана просвечивало небо, ясное, жаркое, как уже много дней подряд. Гукану опять вспомнилась вчерашняя дача. Он почувствовал себя усталым и подумал, что хорошо бы хоть недельку отдохнуть в таком вот тихом лесном, луговом уголке, не ездить бы ни на какие курорты, где зной и полно народу. Умеют же люди устраиваться! А он всю жизнь работает, волнуется. Шикович сейчас лежит под соснами в гамаке и фантазирует. Никто не рвется к нему на прием, не требует выполнения планов строительства. И Ярош… Нет, Ярош на работе. У хирурга, конечно, работы хватает — ничего не скажешь, больные не могут ждать.

Но зачем ему чернить то, чему мы отдали столько сил и здоровья, и он, Гукан, и сам Ярош?

Председатель не знал, что написано в докладе, и не хотел сейчас читать — боялся, что еще больше испортится настроение. Подумал, почему вчера Ярош ни словом не обмолвился об этой записке. Из деликатности, чтобы не беспокоить гостя служебными делами? От Яро-ша мысль перекинулась к Шиковичу, и вдруг отчетливо вспомнилось, как секретарь горкома Тарасов однажды упомянул, что до войны работал с Шиковичем в одном районе. Старые друзья, значит? Почему-то от этого стало неприятно. Гукан постарался успокоить себя: ну и что? Пусть друзья. Но и он, Гукан, работает с Тарасовым мирно и дружно. А что касается Яроша, то он ещё года два назад выступал на сессии с резкой критикой. И критика пошла на пользу: министерство обратило внимание. Открыты новые поликлиники, строится больница…

Все-таки каштан успокоил. Гукан посмеялся над своей тревогой и вернулся к столу.

Шел обычный рабочий день председателя горисполкома. Телефонные звонки. Посетители. Бумаги. Ливень бумаг. В середине дня позвонил заместитель председателя облисполкома Мухля. Выяснял некоторые детали переноса городской границы. Город рос. Под конец длинного телефонного разговора Гукан спросил между прочим:

— Послушай, Петр Макарович, кто у нас следит за строительством частных дач? Я знаю, что я занимаюсь, но только там, где отведены были участки под такое строительство. В Залетном. А я имею в виду дачи дикие, которые растут в разных местах, как грибы. Где? Не знаешь? Редко, значит, осматриваешь свои владения. Что творилось бы в городе, если бы я вот так же не знал, где что строится. Анархия!

Я не волнуюсь. В Дятловском лесничестве, видел, какие хоромы выросли? Да, Яроша и Шиковича. Я ведь не говорю, что им не нужна дача. Пускай отдыхают на здоровье. Но все-таки, кто им отводил участок? Лесхоз? Райисполком? А имеют ли они право? Смотри, брат! Как бы нам с тобой не всыпали!.. Люди они умные, но я не сказал бы, что слишком умно с их стороны строить такие хоромы в лесу. Мой дружеский совет тебе, поинтересуйся… Вот-вот… Чтоб не было неожиданностей… Ну, привет!

Положив трубку, Гукан облегченно вздохнул, подошел к окну, снова полюбовался своим каштаном. Уже и сквозь густую листву в кабинет пробивалось дыхание знойного летнего дня.

Ярош сидел в ординаторской и курил. Он устал. Три часа у операционного стола. Две тяжелые операции. Особенно утомила последняя — оперировал ребенка.

Операции детей всегда утомляли его. Столько лет практики, слава лучшего хирурга области, а волновался он сегодня, как студент.

Пепел папиросы упал на халат. И сразу же быстрая рука неслышно подставила пепельницу. Ярош поднял голову и с благодарностью посмотрел на операционную сестру. Он знал, что эта девушка влюблена в него. И он ее любит: Маша, несмотря на молодость, была лучшей операционной сестрой, из всех, с какими ему приходилось когда-либо работать. Она понимала не только каждое его слово, но каждое движение, жест. Шевельнулась его левая бровь — и она знала, какой инструмент подать. Сбежались морщинки на переносице — и Маша поправляла допущенную ассистентом ошибку. Она умела так промокнуть пот у него на лбу и висках, что ни на секунду, ни на миг не отвлекала от больного, не мешала операции. Она все умела и все знала.

«Золотая сестра», — сказал как-то Ярош. Врачи приняли это как шутку: Маша была рыжая, и не просто рыжая, а огненно-красная. Красные косы, брови, ресницы; золотые рыжинки осыпали нос, щеки, руки. Тогда Ярошу стало ее жаль. Он всегда жалел некрасивых женщин. И больше никогда не говорил «золотая сестра», даже заглазно. В хорошие минуты он называл ее «мой хирургический гений».

Маша сняла косынку и так же ловко, как работала, стала поправлять волосы. И вдруг Ярош увидел, впервые за два года, что она хороша. Стройная, высокая; копна волос жаром горит. Стоя с поднятыми руками, она вся как бы тянулась вверх, и казалось, вот-вот оторвется от земли и улетит на какую-то другую планету, с которой она и явилась, эта диковинная девушка.

С доктором в последние годы это часто бывало — такие неожиданные открытия. Так, например, совсем недавно ему открылась прелесть «Мокрого луга» Федора Васильева. Он много раз видел картину, но не мог понять, чем она отличается от множества подобных же пейзажей, которые пишут их областные художники. Еще раньше он так же открыл чеховский «Вишневый сад». В юности когда-то не досидел до конца спектакля.

Маша увидела, почувствовала, что он смотрит на нее, и так и застыла с поднятыми руками. Взгляды их встретились. Ярош понял, что отвечает за каждое свое движение, каждое слово в эту минуту. Он видел ждущие, испуганные, влюбленные глаза. Овладев собой, отвел взгляд, потушил недокуренную папиросу (курил он теперь только после тяжелых операций), откинулся на спинку дивана и сказал: